Голос Сигрид заставил размечтавшегося мужика резко открыть глаза.
Из сковородки валил дым. Тенгвальд чертыхнулся и потянулся к ручке.
— Подождите! — крикнула она. — Возьмите прихватку!
Он сорвал с крючка прихватку и снял сковородку с плиты.
— Ваш сандвич сгорел, — вынесла вердикт оказавшаяся рядом Сигрид. Исходивший от нее аромат лимона смешивался с запахом дыма и горелого хлеба.
— Это моя вина. Я… э-э… мне следовало быть повнимательнее.
— Ладно, беда невелика. — Она открыла хлебницу и вынула еще два куска заварного хлеба. — Начнем сначала. — Сигрид лукаво улыбнулась и подняла глаза. — Вы думали о работе?
Если бы, проворчал про себя Тенгвальд, выбрасывая сгоревший сандвич в мусорное ведро. Потом он взял бумажную салфетку и начат вытирать сковородку.
Не дожидаясь ответа, Сигрид продолжила:
— В вашем мозгу бродят мысли и отвлекают от всего остального. — Она тихонько засмеялась и стала намазывать хлеб маслом.
Тенгвальд поставил сковородку на плиту. А Сигрид положила туда кусок хлеба, и масло вскоре зашипело. Затем она добавила сыр и поместила рядом второй кусок.
— Как идет ваш эксперимент?
— По плану.
— Вот и хорошо. — Она перелила суп в кастрюльку и поставила разогреваться на другую конфорку.
— Да. — Теперь, когда следы катастрофы были ликвидированы, Тенгвальд мог позволить себе улыбнуться. — Именно так.
Не теряя ни секунды, Сигрид сказала:
— Последние дни мы с девочками изучали участок. У вас есть своя бухта. Свой сад. Даже небольшая роща. Это прекрасно. Вы с сестрой выросли здесь?
— Да. — Он прижался бедром к крышке стола. — Расти здесь хорошо. Правда, во времена нашего детства это был просто сарайчик на куске земли, заросшем сорняками и кустарником. Моя мать посвятила жизнь тому, чтобы сделать участок таким, каким он стал сейчас.
Сигрид поправила на сковородке сандвич.
— А лаборатория и теплица?
— Их построил мой отец.
Она положила деревянную лопаточку и стала размешивать суп ложкой.
— Он нажил небольшое состояние на полученных патентах, — негромко добавил Тенгвальд. — И проводил в лаборатории и теплице все свое время.
Мысль об отце заставила его помрачнеть. Он сделал усилие, чтобы отогнать это воспоминание.
Сигрид хотелось немного поболтать. Разговор об отце для такой беседы не годился.
Тенгвальд представил себе улыбку и сияющие глаза матери, сделал глубокий вдох, немного успокоился и сложил руки на груди.
— Мы с сестрой — поздние дети, но мама у нас была замечательная. Она старалась, чтобы мы с Амалией не нуждались ни в чем необходимом. Она посвятила нам жизнь. А я и Амалия готовы были целовать землю, по которой она ходила.
Рассказ о матери снимал камень с его души.
— Сестра всего на год младше меня, — продолжил он, — поэтому мы все делали вместе. Я помню, как мама учила нас плавать. Амалия оказалась не такой понятливой, как я. — Он фыркнул. — Ох, и дразнил же я ее!
Сигрид молча сняла сандвич со сковородки и положила его на тарелку. А потом негромко сказала:
— Но в конце концов она все-таки научилась, верно?
Ее неуверенный тон заставил удивленного Тенгвальда поднять взгляд.
Плечи Сигрид ссутулились. Она налила в глубокую тарелку суп и наконец призналась:
— Если так, то ей повезло больше, чем мне.
— Вы не умеете плавать?
Сигрид отвернулась и, не глядя ему в глаза, покачала головой.
Тенгвальд следил за тем, как она ставит обед на стол. Беззащитность этой девушки, казавшейся такой уверенной в себе, поразила его.
— Вы не умеете плавать, но в день приезда без промедления полезли за детьми в воду… По-моему, это очень смелый поступок.
По-прежнему глядя в сторону, она пробормотала:
— Кто-то должен был сделать это… — А потом повернулась к нему. — Знаете, меня кое-что тревожит. Я уверена, что и девочки не умеют плавать. — Она облизала губы. — Я спрашивала их. Они ответили, что мама и папа водили их в бухту и в бассейн, однако меня это не убедило. Они просили пойти поплавать с ними, когда вода потеплеет, но…
— Ну что ж, я могу поучить их плавать, — сказал Тенгвальд, шагнув к ней. — И вас тоже.
Сигрид долго не сводила с него тревожного взгляда. Прошло несколько секунд.
— А это вас не затруднит?
— Конечно нет.
И тут она выпалила:
— Мы могли бы сделать это в мой выходной! В тот день, когда будет ваша очередь сидеть с детьми. Тогда это не отвлечет вас от работы.
Она явно считала, что уроки плавания будут ему в тягость. Этой стороны ее натуры Тенгвальд раньше не замечал. Беззащитность делала Сигрид менее уверенной в себе… и совсем не такой грозной, как ему казалось.
Тенгвальду тут же захотелось сделать ей что-нибудь приятное.
— Сигрид… — Его деланно непринужденный тон заставил ее поднять глаза. — Вы ничуть не отвлечете меня. Честно говоря, я считаю, что это очень важно. Если девочки не умеют плавать, опасно оставлять их у воды.
Казалось, слова Тенгвальда ее не убедили. Он протянул руки, положил ладони на ее предплечья и в тот же миг понял, что совершил ошибку.
Все его тело ожило, чувства усилились. Он услышал дыхание Сигрид. Жар ее кожи опалил его ладони. До него донесся едва ощутимый аромат лимона, а перед глазами предстало ее безупречно красивое лицо. Единственным чувством, которое не проявило себя в этот момент, было чувство вкуса.
Но Тенгвальд умирал от желания узнать вкус ее губ. И только тревожная морщинка, появившаяся на лбу Сигрид, удержала его от этого. Пытаясь ее успокоить, он отстранился.
— Сигрид, я говорю серьезно. И мы вовсе не должны дожидаться вашего выходного. — Он сделал попытку засмеяться, надеясь, что натужность этого смеха не будет замечена. — В конце концов, я далеко не все время провожу в лаборатории и теплице.
Внезапно Сигрид успокоилась. Что-то мелькнуло в ее глазах цвета лаванды.
— Нет, — сказала она. — Там вы проводите не все время. Иногда запираетесь в своем кабинете.
Он невольно рассмеялся.
— Признаю свою вину.
Несколько секунд они молчали, глядя в лицо друг другу. Воздух сгустился и зазвенел, как струны арфы.
Боже милосердный, она была настоящей красавицей. Собранные в узел шелковистые волосы обнажали длинную белую шею, так и манившую поцеловать ее. Щеки, нос, лоб… все было нежным и изящным, словно выточенным рукой мастера.
Тенгвальд понял, что снова дал волю чувственности. Иначе с какой стати ему предаваться фантазиям?
О Боже, желание прильнуть к ее губам становилось почти невыносимым. Ее верхняя губа изящно изгибалась, словно прочерченная одним движением легкой руки художника, а нижняя была полной и
