из трясины цивилизации бастионы духа. Атланты современной эпохи! Носители нового психотипа — предтечи homo extranaturalis, готовые и предрасположенные к шагу в новую эру. Люди, избавленные от страха, свободные от иллюзий, взлелеянных человечеством за все время своего существования!
На этом воодушевленном пике монолога Мары я почувствовал нарастающий дискомфорт. Меня настораживал не пафос его слов, с подобным накалом в речах Мары я встречался и раньше и давно осознал: если Мара переходит на столь возвышенный тон, то не из-за желания произвести на слушателей впечатление, а всецело из-за того, что тема цепляет его самого за живое. Я в этом не сомневался, но тем не менее задал себе вопрос: не спятил ли наш уважаемый лектор? И знал, что это не так. Из всех моих знакомых Мара был единственным, кто мог похвастаться трезвым взглядом на жизнь, в этом я убеждался неоднократно. Да и что такого невероятного поведал Мара? Утренние газеты, ток-шоу и даже новости по телевизору выливают на своих читателей и зрителей целые реки параноидального бреда под видом актуальных проблем, при том, что большая часть этого зловонного информационного потока является банальной фальсификацией. Так что если Мара сумасшедший, что же можно сказать про остальных?.. И все же я опасался того, что Мара скажет дальше, потому что это напоминало… всепоглощающее Ничто, застывшее за границей сорванной с петель двери; это походило на океан мутной и холодной воды, стеной окруживший меня после смерти отца; это смахивало на одиночество, которое я испытал, напоровшись на ржавый гвоздь в далеком детстве… В словах Мары, уже сказанных и тех, которые он только собирался произнести, ощущалось замогильное дыхание потустороннего, чего-то, что дальше, чем жизнь. Мне было жутко слушать его, и одновременно что-то во мне хотело это услышать. Что-то во мне хотело быть названным по имени. И Мара сказал:
— Второй и последний пункт в механизме рождения homo extra — сознание. Оно должно быть крепче легированной стали, тверже алмаза, прочнее психики нового человека, которая сама по себе должна быть эталоном стойкости. Потому что инициация подразумевает подключение к каналу вселенских вестей. Сознание должно быть готово к разговору с Богом или Дьяволом — с Безграничным, Беспредельным… неважно, как называть! Сознание должно быть цельным и самодостаточным, потому что ему придется опуститься в глубины смерти и найти дорогу назад — только так можно по-настоящему понять и принять жизнь. Оно должно быть готово к перерождению. Это невероятно тяжело. Потому что даже такие апологеты психоделической культуры, как Маккена или Страссман, не выдержали. Несколько лет исследований диметилтриптамина на людях, которыми занимался Страссман, привели его к выводу, от которого опускаются руки: он заявил, что ДМТ — это путь в параллельные миры. Маккена и вовсе впал в маразм, он придумал, что псилоцибиновые грибы — это зерна Высшего Разума, цель которых засеять интеллектом Вселенную. А это исследователи с огромным опытом и волей!.. И потом, даже если после инициации твое сознание не рассыплется по космосу миллионом осколков и ты сможешь вернуться, сохранив целостность своего я, ты должен быть готов к полному и абсолютному одиночеству. Потому что среди цивилизации людей ты будешь чувствовать себя примерно так же, как человек в окружении обезьян. И все, что ты будешь пытаться сделать благого для человечества, будет возвращаться к тебе только ненавистью и ужасом. Ницше это предвидел, он писал: «Ваша душа так далека от понимания великого, что Сверхчеловек с его добротой будет для вас ужасен». На всей планете ты будешь первым и единственным… и абсолютно одиноким пионером новой эпохи. Свою вселенную тебе придется делать с нуля и делать в одиночку.
Мара замолчал и как-то осунулся, словно вложил в свой монолог слишком много сил и теперь испытывал физическую усталость. Даже его глаза, мгновение назад горевшие воодушевлением, как-то поблекли, погасли.
Я понял все. Эти его лекции в течение нескольких недель… нервы из углепластиковых волокон и сознание из титанового сплава — все стало прозрачно. Он нашел кандидата на свой безумный эксперимент и все это время тщательно этого кандидата готовил. Он нашел меня. Первозданную вселенскую пыль, красную глину, из которой можно слепить homo extranaturalis — нового Адама. Я услышал то, что услышать хотел и опасался. Услышал — и испытал облегчение. Так бывает, когда приговоренному к смертной казни наконец говорят точную дату расстрела. Я сильно сомневался в своей избранности и не очень-то верил в судьбоносность своей персоны, но все же оставалась крохотная вероятность того, что теория Мары верна. А из этого следовало, что моя жизнь могла обрести предназначение.
Информационный эон природы не выдержал такого богохульства и с яростью бабахнул в землю атмосферным электричеством. На долю секунды в толще мутного Ничто, колышащегося за границей окна, вспыхнул парный серебряный отблеск. Я вспомнил про знак «SS» на петлицах мрачных офицеров в черных мундирах. И еще я вспомнил строки из Ницше… старого, гениального и несчастного Ницше: «Но где же та молния, что лизнет вас свои языком? Где то безумие, что надо привить вам? Смотрите, я учу вас о Сверхчеловеке: он эта молния…»
Да, я понимал все, о чем говорил Мара, и то, о чем он пока сказать не успел. Понимал и чувствовал небывалое спокойствие. Я размышлял над тем, нужно мне это или нет, но сам эксперимент меня не пугал. Я не боялся остановиться и свернуть на тропу, уходящую в сторону. Страх я оставил висеть много лет назад на ржавом гвозде. Возможно, он и до сих пор там.
В этот момент открылась дверь, и на пороге явился нашим взорам мокрый и продрогший Кислый. В левой руке он держал бутылку красного чилийского вина, в правой — пузырь какого-то дешевого портвейна. Капюшон скрывал его лоб, по щекам стекали струйки воды, губы едва заметно дрожали. Зато глаза светились гордостью выполненного поручения. Я подумал, что если бы у Кислого был хвостик, он бы непременно им повилял. И еще я подумал, что если из Кислого сделать homo extra, то новая цивилизация станет похожа на «Планету обезьян».
Мара же не обращал на Кислого никакого внимания, он пристально смотрел мне в глаза, потом вдруг спросил:
— Гвоздь, ты когда-нибудь был в Казахстане?
— Да, — ответил я спокойно. — В тысяча девятьсот шестидесятом я закручивал гайки люка космического модуля, который потом унес в космос Белку, Стрелку и Кислого. Это было на Байконуре.
На этот раз Мара не улыбнулся, и я понял, что про Казахстан он спросил не просто так.
— Я говорю про Южный Казахстан, тот, который у подножия Каратау — западного хребта Тянь- Шаня, — очень серьезно произнес Мара. — Байконур намного севернее, он где-то в песках Каракумов.
По ту сторону морали
— Мальчик мой! — читала мама драматическую сцену прощания. — Пиши, не забывай нас!
На ее глаза навернулись слезы. При всей склонности к театральности маме и в самом деле было грустно.
— Ладно, — проворчал отец. — Давай обойдемся без выдержек из Шекспира.
Я дал маме обнять себя, чмокнул ее в щеку, пожал протянутую отцом руку.
— Ну что, молодой человек, — сказал отец, пристально глядя мне в глаза и не выпуская мою ладонь. — Я могу за тебя не беспокоиться?
— Как можно, сударь?! Твой сын — кремень! С такой-то школой!
Я подмигнул отцу, широко улыбнулся. Отец улыбнулся в ответ, крепко обнял меня, похлопал по плечу.
— Ладно, — сказал он тихо, и мне показалось, что его голос сейчас дрогнет. — Тебе пора. Ступай.
Я кивнул, ощущая спокойствие и веселую беспечность, закинул за плечо рюкзак, повернулся к родителям спиной и пошел к воротам военкомата.
Что мне сразу понравилось в армии, так это честность. Там никто и не пытается скрыть, что правила писаны сильными для слабых. Все прозрачно: если срок твоей службы не достиг требуемой отметки (а она, как известно, измеряется в днях), у тебя не то что прав — у тебя даже имени нет. То есть мораль здесь не прячет свои гнойные язвы за благообразным платьем гуманизма и человечности. И что еще в армии хорошо, так это лаконизм общения. Лишних слов, как, впрочем, и мыслей, там не бывает.
