вообще всячески выказывали уважение:
— Гвоздь, тут к парням родители приезжали, мы тебе тут домашнего принесли покушать…
Рассказывали последние новости:
— Красного и Чижа определили в школу сержантов. Теперь их тока месяца через три увидим, уже с лычками…
Советовались по поводу организации труда и отдыха:
— Слышь, Гвоздь, мы тут подумали, как бы к начальству подъехать, чтобы фильмы разные завозили. Второй месяц одно и то же кино крутят. Аж скулы сводит…
Короче, хотелось мне того или нет, но на меня смотрели как на профсоюзного лидера. Меня это забавляло, поэтому я не возражал. К тому же ребята охотно выполняли мои поручения, которые были не разнообразны и сводились в основном к доставке из библиотеки книг.
Начальство, особенно штабное, тоже не забывало о моем существовании. Начальство было в замешательстве, потому что надо было кого-то наказать, но кого именно, непонятно. Потому что при всей очевидности вины ефрейтора Дырова и его подельников они уже были наказаны на всю катушку. У рядового Бенчука, которому я опустил на голову табурет, здоровье настолько растряслось по черепу, что врачи сомневались, удастся ли его собрать назад. Следующему бойцу мои товарищи по роте достучались до почки, так что писал он с кровью пополам, а про пиво ему и вовсе стоило забыть. Третий подельник отделался легче всех — перелом челюсти, ключицы, трех ребер и легкое сотрясение мозга. Ну а самому Ды-рову врачи склеивали назад какие-то там лицевые кости, удивляясь, что они не повредили мозг. Так что наказывать виновников вроде как было поздно. Тем не менее я имел полное право написать официальную бумагу в военный трибунал. Вот это мое право и вызывало у начальства обеспокоенность.
— Гвоздь, — говорил майор (замначальника гарнизона по работе с «персоналом»), в полной уверенности, что это моя фамилия. — Мне непонятно, почему ты был одет и даже обут? Как случилось, что в твоей койке лежали шинели, а не ты сам? Ты знал, что тебя придут бить? Готовился?
— Ну что вы, товарищ майор! Откуда я мог это знать? А оделся, так ведь замерз просто.
— Не морочь мне голову, — говорил товарищ майор и делал свирепое лицо, впрочем, в голос свирепости не добавлял. Если ты знал, что они придут, ты обязан был сообщить!
«Разборчивым почерком ты должен был написать имена плохих мальчиков, мы бы их пожурили, да?»
— И что случилось бы, товарищ майор? Чтобы о таком докладывать, необходимо иметь факты, а не домыслы. А у меня их не было. Да и о том, что Дыров придурок, и без меня весь гарнизон знает, правда ведь?
— Так…
— Товарищ майор, такой вот вопрос нарисовался: можно фильмы в нашем кинозале чаще менять, а то народ волнуется…
— Подумаем. А ты подумай, что нам делать дальше.
— Я подумал уже, товарищ майор. Я без претензий. Инцидент исчерпан. Никаких бумаг, никаких заявлений.
Начальство такое мое отношение к проблеме более чем устраивало. Ну да, наказали дежурного по роте, слегка наказали дежурного по части. Но если бы дело дошло до трибунала, большинство офицеров гарнизона выгребли бы тумаков на всю катушку. Так что штабные офицеры не были заинтересованы выносить сор из избы. Тем более чтобы этот сор выносил восемнадцатилетний пацан.
Но была и заинтересованная сторона — военная прокуратура. Несколько раз приезжал очень худой и серьезный капитан с кожаным портфелем и убеждал меня дать показания «по факту выявления дедовщины». Очевидно, военная прокуратура нуждалась в показательном суде, дабы общественность уверовала, что борьба с пороками в армии идет полным ходом. Мой отказ поначалу воспринимался как боязнь последствий, поэтому капитан говорил со мной мягко и убедительно, точно заботливый родитель с неразумным младенцем. Заигрывал, одним словом:
— Что это ты читаешь? Ницше?! Гм… Не слишком сложно для восстанавливающего силы молодого человека?
«Типа, „Мурзилка“ или „Penthouse“ больше способствуют выздоровлению, да?»
— Ну что вы, товарищ капитан! «В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель», — что же тут сложного?
— Мда-а…
Потом представитель военной прокуратуры начал терять терпение, пригрозил вызвать родителей, которые, кстати, оставались не в курсе происшедшего. То есть повысил меня от младенца до ученика седьмого класса средней школы: «Завтра явиться к директору с папой!»
— Думаешь, твоему отцу понравится, что с тобой сделали? Как он будет терпеть то, что виновные за это безобразие не понесут заслуженное наказание?!
Я представил, как в мою палату входит мама, останавливает на мне взгляд, ее глаза широко распахиваются, она прикрывает ладонью рот и восклицает, вкладывая в слова ужас и ярость:
«О Боже! Что вы сделали с моим мальчиком?! Будьте уверены, господа, я добьюсь правосудия! Виновные будут горько сожалеть о содеянном и всячески корить себя за такую непростительную глупость!..»
А следом войдет отец, скривившись от крика матери, остановит на мне взгляд, возьмет мать за руку, давая понять, что фабулу можно на этом закончить, подойдет к моей кровати, спросит строго:
«Ну что, молодой человек, опять собственным лицом империалистическое вероломство останавливал?»
Выдержит паузу и улыбнется…
Короче, я понял, что соскучился по родителям и был бы очень рад их увидеть.
— Точно, товарищ капитан. Вызывайте родителей. Соскучился по ним уже…
Понимая, что этот способ давления проваливается, капитан пустил в ход последний аргумент:
— Ты понимаешь, что те, кто тебя избивал, могут сами подать заявление? Ты ведь первый начал драку.
«Если, конечно, оклемаются, да?»
— А что они будут делать с девяноста шестью свидетелями, которые поклянутся, что все было не так?
Мой вопрос, точно стрела Робин Гуда, попала в самую суть. Кому, как не капитану прокураторы, знать: мораль — набор правил, установленных сильнейшими. А сейчас сила была на стороне пацанов нашей роты, в данный момент мы диктовали условия. Но диктовать — это не переделывать. Волк стал ягненком, а ягненок тираннозавром, изменился баланс сил, но не их взаимоотношение. Переоценки ценностей не произошло, а значит, посягательств на мировые устои не было. Нас не за что было наказывать. Дело можно было закрывать.
На том все и закончилось. То есть закончилась история нашего местечкового бунта, но совсем не история вываривания человечности из бойцов-огурцов.
В армии увлечение спортом всячески приветствуется. Занять свободное время военнослужащего книгой никому не приходит в голову (если эта книга не устав), а вот если солдат свое личное время посвящает гантелям и штанге — ему почет и уважение.
Красный, прозванный так за специфический густо-розовый оттенок мясистой физиономии, которая от злости и вовсе становилась пунцовой, под штангой практически жил. Через год службы ему добавили на погоны лычку, возведя его таким образом в ранг старших сержантов. Красный раздался в плечах, заматерел, по роте перемещался уверенно и важно, охватывая хозяйским оком свои владения и беззлобно отфутболивая «черепов», случайно попавшихся на пути. Прям боров в своем свинарнике.
— Главное в армии — это порядок, — пояснял он суть своих пинков незадачливой молодежи, подразумевая, что находиться на пути следования старшего сержанта Красного — явный признак беспорядка.
С интеллектом Красный отчаянно не дружил. Не то чтобы обходил его стороной, но категорически не принимал ни одной нервной клеткой, все существо Красного восставало против образования.
