размером. Далее по сценарию: старший сержант Красный отчаянно пытался спасти парня, но тягаться с пороком сердца не в его компетенции, увы. Красный, черт возьми, становился чуть ли не героем, но его все равно отправили с глаз подальше на далекую базу, где нес службу наш второй взвод, а командир роты лично побеседовал с каждым свидетелем драмы, доходчиво объясняя, что произошедшее — случайность и парень все равно бы отдал Богу душу, хотя и на пару-тройку дней позже. А поскольку нет разницы, то зачем же карать невинного человека? То есть старшего сержанта Пунцо-ворожего. Ну а то, что эти два-три дня парень мог бы наслаждаться реальностью, радоваться тому, что дышит, видит солнце или жует корку черного хлеба, очевидно, капитан считал малозначимой деталью. Парень умер, а стало быть, с ним скончались и его права.
Конечно, на Красного командиру роты было плевать. Но вот к своей карьере он относился куда серьезнее. А какая же может быть карьера у офицера, в роте которого до смерти забили молодого бойца? Поэтому командир был красноречив и убедителен.
— Товарищ капитан, рядовой Гвоздь по вашему приказанию прибыл.
— Да какой ты Гвоздь? Ты же… Как там тебя? Да и черт с ним. Садись.
Я присел на старый скрипучий стул. Капитан затянулся сигаретой «Космос», выдохнул белую струю в свои густые каштановые усы, поднял на меня глаза.
— Гвоздь, — начал он, — ты у нас человек бывалый, опять же с Красным с самого начала… Поэтому я с тобой цацкаться, как с молодняком, не буду… Вот скажи мне откровенно, что ты думаешь насчет… инцидента?
«В самом деле хотите откровенно, да? Что ж, извольте».
— Я думаю, товарищ капитан, что Красный придурок. Мало того — опасный придурок. И только за это его следует изолировать от общества.
— Я думал, вы друзья, — озадаченно заметил капитан, понимая, что взял неверное направление беседы.
— Мы не друзья и никогда ими не были. То есть, может, он и считал меня своим другом, но вот я, к вашему сведению, придурков себе в друзья не записываю.
— Пусть он хоть сто раз придурок, это все равно несчастный случай, — ровно отстрелялся капитан из своего дота армейского здравого смысла. Тональность его речи заметно повысилась.
— Я понимаю, о чем вы. Разумеется, в том, что у парня был врожденный порок сердца, вины Красного нет. И в том, что призывника с таким здоровьем отправили служить, Красный не виноват. Наши военкоматы — это же абсолют армейской добродетели, да? Да и вряд ли парень выжил бы в наших условиях. Тут и здоровых калечат, так ведь?
Я бессовестно улыбнулся. Капитан вмял окурок в переполненную пепельницу так, что фильтр сложился пополам, сказал раздраженно:
— Гвоздь, вот смотрю я на тебя и думаю: что ты тут делаешь? Не в моем кабинете — в армии! Ты же ходячее олицетворение антиармейской морали! Ни до чего тебе нет дела, всем доволен, улыбочка эта твоя с лица не сходит. Я поначалу даже думал, что ты на какой-нибудь наркоте сидишь. Ан нет! Ты, оказывается, такой сам по себе. Но в армии так не бывает! В армии ты обязан быть частью коллектива! А ты сам себе и коллектив, и армия, сам себе и народ, и правительство!.. Как ты вообще умудрился сюда попасть? Шел бы в институт или… в монастырь! Тут бы спокойнее было. Ну вот скажи мне, ты что, и вправду хочешь, чтобы Красного посадили?!
Должно быть, ситуация у командира роты была не из легких, раз он решился на столь задушевные откровения. Но стоило отдать должное, он был неглупым человеком, если разглядел во мне отсутствие армейской морали. Впрочем, осознать, что одной ногой я уже за пределами морали человеческой цивилизации, конечно, он был не в силах. Я ответил:
— Нет, не добиваюсь. Но если бы это произошло, это было бы справедливо. Не по отношению к умершему пацану, а по отношению к человечеству. Потому что Красный — это болезнь пострашнее сибирской язвы. И бороться с ней нужно радикально. Но его не посадят. Ваша армейская мораль этого не позволит.
Глаза капитана полезли на лоб, я спокойно продолжал:
— Она ведь, эта ваша мораль, защищает сильных, то есть вас и еще пару десятков офицеров в штабе, включая командира гарнизона. Причем защищает тяжелым топором, так, что только щепки летят. Ей даже здравый смысл не указ.
— Рядовой Гвоздь! — взревел ротный.
— Слушаю, товарищ капитан.
— Проваливай отсюда! Завтра же собирайся в отпуск! Две недели! Чтоб я тебя тут не видел!
Я улыбнулся. Командир роты хотел от меня избавиться, пока ситуация с убийством не будет замята. Сажать меня на «губу» было не за что, так что выбор у него был невелик — «сослать» в отпуск. «Наказать» меня отпуском! Право, мне было весело.
Я поднялся, отдал честь, крутанулся на каблуках, тихо радуясь мысли, что этот финт оставит на полу две черных трудно-смываемых кляксы, и пошел собирать вещи. Понимание того, что я на две недели отстранюсь от мясистых пунцовых рож Красных, от инфантильных страхов ротного за свою карьеру, от звука падения вековых деревьев здравого смысла под тяжелым топором человеческой глупости, подальше от зловония «армейской морали», от сгнившего и кишащего червями яблока этики, от перебродившего рассола, растворившего в себе зачатки человечности сотен и тысяч пацанов… это понимание вызывало во мне сияние очищения. С таким внутренним светом я и провел оставшиеся дни своей службы.
Да, армия помогла мне осознать то, что до нее не складывалось в моей голове в осязаемую информационную структуру: мир, в котором я жил, не мой, я не являюсь его частью. В безбрежном океане времени, по которому медленно дрейфовала флотилия человечества, я был маленькой яхтой, плывущей вместе со всеми скорее за компанию, чем по убеждению или в силу необходимости. Просто я еще не знал, с какой стороны света подует мой ветер.
Корень мандрагоры
Вечер лениво перетекал в ночь. Погода становилась все хуже. Ветер выл за стеной, словно старый волк, который жалуется луне на свою судьбу. Дождь то стихал, то снова бросал горстями воду в окно.
Кислый водрузил на стол бутылки, повесил на вешалку мокрый плащ, потирая руки, вернулся к столу, ухватился за свой портвейн.
— О чем вы тут? — спросил он, срезая ножом пластиковую пробку.
— Да вот Мара хочет устроить пикник на обочине цивилизации, — ответил я, размышляя о том, почему наш уважаемый учитель остановил свой выбор именно на Казахстане.
— Чего-чего? — удивился Кислый.
— Мара, я тебя правильно понял?
Мара откинулся на спинку стула, скрестил на груди руки, загадочно улыбнулся. К нему возвращалось его обычное состояние спокойствия и внутренней уверенности. Он утвердительно кивнул.
Кислый смотрел то на Мару, то на меня. Он никак не мог взять в толк, о чем идет речь, и это вызывало у него беспокойство.
— Да о чем вы?! — не выдержал он.
— Кислый, не ори, — попросил я, вкручивая в пробку штопор. — Ну что, сэн-сэй, поделишься с коллективом своими планами?
Мара пожал плечами, перевел взгляд на Кислого, сказал:
— Я хочу с Гвоздем скататься в Казахстан.
— Куда?! — Кислый даже поставил на стол бутылку, он выглядел ошеломленным. — В Казахстан?!
— Что с твоими ушами, Кислый? — спросил я. — В Казахстан. Страна такая на планете есть. Не слышал разве?
— Это… зачем? — с подозрением спросил он.
