задуманных частей написаны были две («Июньская буря» и
В романе оказались представлены самые разные типы людей и социальные слои, включая крупную буржуазию, интеллектуальную элиту, мелких служащих, крестьян, провинциальную знать. В первой части создано динамичное полотно массового исхода из Парижа в июне 1940 года, вызвавшего столпотворение на дорогах Франции. Во второй части действие происходит во французской деревушке, оккупированной немцами, название которой — Бюсси-ла-Круа — перекликается с Исси-л'Эвек. Война и оккупация оказываются лакмусовой бумажкой для проверки человеческого потенциала разных персонажей, описанных со свойственной Немировски иронией. Как и прежде, для нее главным является не история или политика в целом, а человек. В результате роман читается как медитация о человеческой природе, а исторически конкретная ситуация служит лишь декорацией, на фоне которой удобнее прослеживать процесс раскрытия истинной сущности каждого героя. В описании военных действий и поведения людей писательница ориентировалась на толстовский метод — снятие пафоса, разоблачение официальной патриотической риторики, лжи, мифотворчества. А в образах немцев она показала не безликую массу оккупантов, а в первую очередь конкретных людей, причем некоторые из них оказываются порядочнее французских обывателей. На примере двух персонажей из второй части романа — немецкого лейтенанта Бруно фон Фалька и молодой француженки Люсиль Анжеллье, между которыми возникает запретное в данной ситуации чувство — Немировски показывает несостоятельность любого «принципиального», идеологически обусловленного подхода к человеческим отношениям. Очевидно, оперировать готовыми формулами она отказывалась и в жизни. Наблюдая, как перед отбытием на Восточный фронт расквартированные в Исси- л'Эвек солдаты и офицеры готовили посылки для своих близких в Германии, Немировски оставляет в дневнике характерную запись, которая неизменно шокирует комментаторов этого текста:
«Они отправляют домой посылки. Видно, что они перевозбуждены. Превосходная дисциплина, и, я думаю, даже в глубине души никакого протеста. Я даю клятву, что никогда больше не буду переносить свою злобу, как бы она ни была оправдана, на группу людей в целом, каковы бы ни были их раса, религия, убеждения, предрассудки, ошибки. Мне жаль этих бедных ребят»[9].
В Бургундии Немировски работала еще над одним романом, который ей также не удалось самостоятельно завершить и который был опубликован лишь в 2007 году — «Жар крови». Его замысел восходит ко второй половине тридцатых годов, написан он был в течение 1941 года, после чего, по обыкновению, Ирэн отдала рукопись мужу, который должен был перепечатать роман на машинке. Однако машинописный текст обрывается на полуслове. Непонятно, в какой момент и что именно заставило Мишеля прекратить свой труд, однако, к счастью, оставшаяся ненапечатанной б
Фоном для этого философского повествования опять служит французская провинция; читатель без труда узнает те места в Бургундии, где провела последние годы семья Ирэн. Видимо, не питая никаких иллюзий по поводу публикации романа в ближайшем будущем, Немировски даже не сочла нужным изменить некоторые названия. Французы, особенно парижане, любят вспоминать, из какого региона вышли их предки, они гордятся своими провинциальными корнями, считая, что подлинный французский дух и ценности можно обнаружить именно в провинции. В романе «Жар крови» Немировски показывает нравы, царящие в одном из самых глухих уголков Франции в весьма непривлекательном виде: «Этот регион в Центральной Франции отличается одновременно дикостью и богатством. Каждый живет отдельно, в своем имении, не доверяет соседям, убирает урожай, подсчитывает свои денежки, а до всего остального ему и дела нет». Развенчивая один из основных национальных мифов, писательница тем самым признается в окончательной утрате иллюзий по отношению к некогда беззаветно любимой ею Франции.
В созданном Немировски мире, почти по Гоголю, «все не так, как кажется»; в нем нет ни одного персонажа, которому нечего было бы скрывать, и лишь в конце бурным потоком следуют признания и разоблачения. Все показано через восприятие Сильвио, роман в целом — это его записки. Сильвио является своего рода альтер эго автора: он — умудренный опытом ироничный скептик, отказавшийся от жизни «по правилам»; в молодости он путешествовал по дальним странам и предавался безумствам, а вернувшись в родную деревне, ощущает себя полным аутсайдером (то есть, как и сама Ирэн Немировски, он воспринимает действительность отстраненно). Его рефлексия мешает ему окунуться в поток жизни, и хотя сам он сожалеет о своей неприкаянности, размеренная жизнь провинциалов не для него.
Немировски открыто использует избитый прием — Сильвио постоянно оказывается случайным свидетелем чужих тайн, доверенным слушателем конфиденциальных признаний, он в курсе дел всех других персонажей, но секретная страница его собственной жизни неожиданно раскрывается только к концу романа.
Но полностью ли совпадает авторское сознание с сознанием Сильвио? Стоит ли с доверчивостью относиться к его интерпретации событий? Сильвио считает, что подлинная жизнь — это страсть; когда утихает «жар крови», начинается процесс умирания. Он обвиняет свою кузину Элен, ставшую добродетельной матерью и верной женой, в том, что она больше не живет. Но, возможно, и у нее есть своя правда. Не исключено, что на этом этапе смысл жизни заключается для нее не в страсти, а в семейном благополучии и спокойной, ясной супружеской любви. Как часто бывает в произведениях Немировски, авторский голос не дает нам четких ориентиров. Сильвио — наш проводник, но отнюдь не образец. Вряд ли он является примером мудрого старца, гармонично доживающего свой век. Даже он в конце романа предстает не таким, как в начале, — он оказывается не мудрым, ироничным, опытным стариком и тонким психологом, а человеком, во многом не реализовавшим себя и сожалеющим об этом. Он все знает о других, но не о себе; в частности, не ожидая своей страстной реакции на подслушанные признания Элен.
Немировски всегда был свойственен гоголевский гротеск, а в этом романе целые пассажи воссоздают гоголевский стиль средствами французского языка. Особенно характерно звучат длинные синтаксические конструкции. Как у Гоголя, нередко фраза дробится; нанизываются красочные сравнения, каждое из которых влечет за собой собственный, не связанный с основным повествованием мини-сюжет; сообщаются подробности о новых персонажах, которые далее в тексте уже не появятся:
«— […] Уже добрых десять лет я не пировал на свадьбе, — сказал я, припоминая все свадьбы, на которых мне довелось присутствовать: все эти бесконечные деревенские застолья, разгоряченные вином лица; молодых людей, взятых напрокат в соседнем городке вместе со стульями и настилом для танцев, пломбир на десерт, жениха, изнывающего в слишком тесных ботинках; но особенно вылезших изо всех щелей и уголков родственников, друзей, соседей, не видевших друг друга уже много лет и вдруг всплывших, как поплавки на воде; при этом каждый извлек из глубин памяти ссоры, истоки которых теряются во тьме веков, любовные истории и смертельную злобу, расстроенные и забытые помолвки, истории наследств и судебных процессов…
Старый дядя Шаплен, женившийся на своей кухарке, две девицы Монтрифо, две сестры, которые живут на одной улице, но не разговаривают друг с другом уже больше четырнадцати лет, потому что одна из них как-то раз не захотела одолжить другой таз для варенья, а также нотариус, чья жена живет в Париже с
