Я вошел. В комнате царил невероятный беспорядок. Курилов лежал на кровати совершенно обнаженный. Пламя свечи освещало его огромное желтое тело. Он метался, каждое движение причиняло ему адскую боль. Он увидел меня, хотел что-то сказать, но в этот момент у него на губах выступила черная пена, открылась рвота. Кожа на скулах пожелтела, под глазами залегли темные круги. Он со стоном указал рукой на печень, я попробовал пальпировать, но сделать это оказалось непросто: живот заплыл жиром.
Маргарита Эдуардовна стояла на коленях, поддерживая руками запрокинутую голову мужа.
— Печень? — спросил я.
Она кивнула на приготовленный шприц с морфином.
— Мужа лечит профессор Лангенберг, но его не оказалось дома, — прошептала она.
Я сделал укол и положил на печень горячий компресс. Курилов впал в полузабытье.
Около часа я менял компрессы. Он перестал стонать и лишь изредка вздыхал, как будто ему не хватало воздуха. На груди висел золотой образок на шелковом шнурке. Все стены, затянутые темно- зеленым, почти черным репсом, были закрыты образами. В углу перед огромной иконой Богоматери с некрасивым исплаканным лицом горела лампада. Над кроватью Курилова иконы висели в три ряда.
Жена министра, застыв как изваяние, баюкала в ладонях тяжелую голову больного, словно это был младенец.
Я попросил ее отдохнуть, сказал, что министр без сознания, но она не ответила, как будто не услышала моих слов, и лишь сильнее стиснула пальцами запрокинутое лицо. Курилов тяжело дышал открытым ртом, широкие ноздри раздувались, бледные глаза тускло поблескивали из-под век.
— Валя, любимый мой, дорогой мой… — шептала она.
Я смотрел на нее и видел перед собой потерянную старую женщину… Должно быть, когда-то она была очень хороша… В Маргарите Эдуардовне удивительным образом смешивалось смешное и возвышенное. Ее золотистые волосы завивались колечками, как у маленькой девочки, вокруг рта залегли тонкие и глубокие, как кракелюры на старом холсте, морщины, глаза были подведены черным карандашом, что делало взгляд бездонным.
— Ему не холодно? — шепотом спросила она. — Во время приступов его кожа становится очень чувствительной.
Я осторожно укрыл дрожавшего пациента мягким невесомым одеялом и случайно задел правый бок. Он издал животный стон. Не знаю почему, но этот звук тронул мое сердце.
— Ну-ну, тихонько, сейчас все пройдет, боль отпустит…
Я положил ладонь на пылающий лоб Курилова, отер ему пот. Рука была холодная, и мне показалось, что больному стало легче. Я внимательно вгляделся в его лицо.
— Тебе лучше, дорогой мой? — тихо спросила Маргарита Эдуардовна.
— Не будите его, пусть спит…
Она поправила мужу подушку под головой, я взял флакон уксуса, смочил руки и вернулся к пациенту. Он лежал с закрытыми глазами: несмотря на боль, его бледное лицо хранило всегдашнее холодное, замкнутое выражение.
— Мне поехать за профессором? — подал голос лакей (он дремал, прислонившись к стене в дальнем углу комнаты).
— Да, и поживее… Беги…
Я отошел к открытому окну и присел на подоконник, чтобы выкурить папиросу. Наступило утро, по улице ехали первые экипажи.
Через какое-то время Курилов приподнялся на постели и знаком попросил меня подойти.
— Мы послали за Лангенбергом, — сказал я, чтобы успокоить больного.
— Благодарю. Вы знаете свое дело и хорошо мне помогли.
Курилов говорил по-французски, протяжно и негромко, обессилев от боли. Лицо его было серым, под глазами залегли глубокие тени. Жена наклонилась к нему, погладила по щеке и осталась стоять у изголовья, со страхом и надеждой вглядываясь в любимого человека.
Он попросил, чтобы я его осмотрел. Меня поразило плачевное состояние внутренних органов, но ему я сказал, что все дело в переутомлении. Курилов выглядел колоссом, но его легкие работали плохо, а ожирение губило сердце.
Я нащупал уплотнение в правом подреберье, но он оттолкнул мою руку:
— Не нужно, я этого не вынесу… Меня словно кромсают бритвой изнутри, вот здесь…
Он указал на свой бок, скрипнул зубами от боли и ярости: болезнь и смерть не желали подчиняться его воле.
Курилову стало легче, и он заговорил с нами, сказал, что устал, что жизнь его невозможно тяжела. Он попытался поднять руки, и я заметил, как сильно дрожат у него пальцы.
— Вы не знаете нашей страны. Мы переживаем ужасные времена. Власть слаба, тяжкое бремя легло на плечи тех, кто служит государю.
В глазах у него стояли непролившиеся слезы, он выглядел глубоким стариком, но речь его звучала цветисто и высокопарно. Не в силах продолжать разговор, он отослал жену.
Маргарита Эдуардовна поцеловала его в лоб и вышла из комнаты.
Я последовал за ней.
— Его приступы… Это печень? — спросила она, и я увидел у на ее лице неуверенность и страх.
— Бесспорно…
Поколебавшись, она продолжила тихим голосом:
— Этот Лангенберг… Эти врачи, эти русские… Я им не доверяю… Не будь он министром, все происходило бы иначе, я уверена! Теперь они прячутся друг за другом, никто не хочет брать на себя ответственность, они боятся и увиливают!
Она разволновалась, и ее парижский акцент стал заметнее.
— Вы француз, мсье?
— Нет, мадам, швейцарец.
— Как жаль… — Она встряхнула нелепыми кудряшками. — Но… вы бывали в Париже?
— Да.
— Я парижанка, — горделиво улыбнулась она и повторила: — Парижанка!
Мы подошли к лестнице. Я посторонился, пропуская ее, она подобрала пышные юбки, подняла красивую стройную ножку в парчовых домашних туфлях на высоком каблуке, и в это мгновение проходившая по галерее служанка выронила поднос. Девушка вскрикнула, зазвенела разбившаяся посуда. Маргарита Эдуардовна смертельно побледнела и будто окаменела. Я попытался ободрить ее, но она меня не слышала. Жестокая, уродливая гримаса искривила подергивающиеся губы.
Я открыл дверь гостиной, чтобы она увидела, как служанка собирает осколки, и страх отпустил ее.
Не сказав ни слова, она пошла наверх, остановилась на площадке и прошептала, пытаясь улыбнуться:
— Я все время жду покушения… Народ почитает моего мужа… но…
Она не договорила, резко отвернулась и ушла к себе. Позже, всякий раз, когда министр задерживался на службе, я видел, как Маргарита Эдуардовна стоит у окна, страшась заметить в конце подъездной аллеи санитаров с носилками. Она бледнела и вздрагивала, услышав чьи-то шаги в доме. В такие мгновения она напоминала мне затравленное животное, не ведающее, откуда ждать смерти.
После убийства министра меня держали в комнате по соседству с той, куда перенесли тело. Я видел, как вошла Маргарита Эдуардовна: она не плакала и выглядела почти спокойной, освободившейся.
Глава X
На следующий день приехал Лангенберг, и Курилов приказал позвать меня.
Лангенберг был высокий немец, блондин с жесткой квадратной бородой, в его холодных глазах
