Фрёлих повертел в пальцах пенсне и добавил с сожалением в голосе:
— Говорят, она была очень хороша…
Через несколько дней князь Нельроде приехал к Курилову обедать. Этого старика с проницательным усталым взглядом я видел всего раз — он навешал министра, когда тот болел. В 1888 году князь чудом избежал гибели. Покушался на него семнадцатилетний гимназист Григорий Семенов, охрана князя легко его скрутила. По приказу Нельроде неудачливого убийцу забили насмерть.
Рассказывали, что во время одного из польских восстаний Нельроде приказал присыпать тела убитых землей, после чего кавалерийский эскадрон шесть часов гарцевал по площади и превратил их в прах.
Сотрапезниками Курилова и князя были Лангенберг, барон Даль, его сын Анатоль и министр иностранных дел — глубокий старик, седой как лунь, усохший, согбенный, с трясущейся головой. Он добрых четверть часа шел через террасу, тяжело опираясь на руку Курилова. Глаза у старика были задумчивые и печальные, как у старой клячи, которую оставили подыхать на конюшне. Речь его — он говорил на чистейшем, классическом французском — изобиловала перифразами, эвфемизмами и аллюзиями о событиях прошлой, давно всеми забытой эпохи. Слушали его с удовольствием, словно он говорил на поэтичном и загадочном древнем языке.
Я с любопытством разглядывал Даля: Фрёлих называл его заклятым врагом Курилова и самым вероятным преемником на посту министра народного образования. Даль был невысокий толстяк с бычьей шеей, выбритой на немецкий манер головой и белесыми ресницами, бровями и усами, сливавшимися с сероватой бледностью лица. Ледяные навыкате глаза напоминали глаза-шары глубоководных рыб, широкие ноздри жадно вдыхали воздух. Вид у Даля был дерзкий и беспокойный, как у некоторых между народных авантюристов. Фрёлих намекал, что в молодые годы этот человек был записным педерастом («человеком сомнительных нравов»), но теперь остепенился и жаждал сделать блестящую карьеру.
Маргарита Эдуардовна сидела на почетном месте. Накрашенная, затянутая в корсет, в жемчужном ожерелье и кружевах, она не только не вмешивалась в беседу мужчин, но, казалось, даже не слушала их.
Практически сразу разговор зашел о царской чете. Фразы типа «Ее величество одарила меня великой радостью, допустив пред свои очи… Я испытал глубокую радость при встрече с нашим обожаемым государем…» произносились с презрительной иронией, что придавало словам намеренно шутовской характер. Лучше всех это удавалось Нельроде. Он смотрел на портрет императора в золоченой раме, хитро прищурив усталые глаза.
— Вам известны доброта, величие души и ангельская кротость нашего возлюбленного государя?
Вопрос был риторическим. Собеседники князя согласно кивали. «Все знают, что император Николай Александрович не слишком умен» — вот что в действительности имел в виду Нельроде. Все это понимали, но каждый считал себя умнее остальных. Курилов пытался подражать сарказму опытного царедворца, но не мог скрыть ненависти к монарху. Даль на мгновение отвлекался от еды, откидывал голову назад и долго, с насмешливым любопытством, смотрел на Курилова из-под полуопущенных век, как смотрят на циркового акробата, балансирующего на проволоке под куполом цирка.
Время от времени кто-нибудь украдкой бросал взгляд на другой конец стола, где сидели Ирина Курилова и Анатоль Даль. Молодой барон с пухлыми щечками, белесыми ресницами и приоткрытым ртом напоминал пасхального поросенка. Он безостановочно бубнил заунывным фальцетом, не слушая никого, кроме себя:
— Бал княжны Варвары удался больше, а grander affair, бала княжны Анастасии…
Даль и Курилов хмурились и отворачивались с напускным безразличием.
Вскоре завязался долгий спор о цензуре. Было уже около четырех, но выходить из-за стола никто не собирался. Погода стояла изумительная: ветер шевелил розовые кусты в парке, вдалеке темным, с золотым подбоем, облаком парил Петербург.
Старик министр находил перлюстрацию частной переписки необходимой и «доказавшей свою полезность», князь с ним не соглашался:
— Государственный деятель не должен питать злобу к политическим противникам, а обычай читать их письма пробуждает дурные чувства. Когда я узнаю, что наш милый Иван Петрович называет меня «кровожадным тигром», не помогает даже защитный панцирь, который я нарастил за пятьдесят лет, проведенных про императорском дворе: я чувствую себя уязвленным. Ничто человеческое… Как известно, многие знания — многие печали. Закрывать глаза — вот благоразумная позиция.
— Отличный девиз для некоторых мужей, — пошутил министр и рассмеялся, с задумчивой мечтательностью глядя на Маргариту Эдуардовну.
Стрела попала в цель — у Курилова дернулись губы, он побледнел, но сохранил выдержку.
Разговор коснулся назначения в П. нового генерал-губернатора. Курилов спокойно ответил на вопрос Даля и незаметно выдохнул только после того, как Нельроде занял общество сплетней о мздоимстве вороватого чиновника.
Князь поднес к губам бокал с вином, понюхал, оценивая букет, но пить не стал.
— Кого только его императорское величество не назначал генерал-губернатором! О temporal о mores/[5] А теперь вот и Георгиевские кресты раздают, как котильонные бутоньерки! Во времена его императорского величества Александра III… — Он сделал паузу и закончил со вздохом: — День его кончины стал бедствием для России!
— О да! — пылко воскликнул Курилов. — Juvenile consilum, latens odium, privatum odium, bhoec tria omnia regna perdiderunt[6] Никто не почитает и, осмелюсь утверждать, не любит государя сильнее меня, но я вынужден согласиться, что мягкость характера и благородство натуры обременительны для самодержца.
— Благородство и утонченность суть качества, безусловно достойные восхищения, — с добродушной издевкой в голосе произнес князь. — Государь проявил воистину редкое благородство, «подарив» императору Вильгельму торговый договор, весьма выгодный Германии и куда менее выгодный нам… Но его величество не мог отказать императору Вильгельму, ведь тот был его гостем. Государь соизволил сам сказать мне об этом.
— Tamen, semper talis[7], — пробормотал Курилов.
— Владыки, — вступил в разговор старик министр, — как я успел заметить за долгую — слишком долгую — жизнь, склонны следовать велениям своих великодушных сердец. Министрам надлежит примирять благородные порывы с реальной жизнью и нуждами страны.
Он улыбнулся и внезапно показался мне вовсе не глупым и совсем не безобидным. Я заметил, как блеснули его полуослепшие глаза, и подался вперед. На мое лицо упал луч света, мы встретились взглядами, он кивнул и сказал с той неповторимой доброжелательно-насмешливой и одновременно высокомерной интонацией, которой мой Курилов безуспешно пытался подражать:
— Вы узнаёте много нового, мсье, не так ли?
Курилов бросил взгляд на жену, и она поднялась, чтобы уйти. Я собирался идти следом, но он окликнул меня:
— Останьтесь. У князя астма, он хочет попросить у вас успокоительное.
Я сел и вдруг ощутил ужасную усталость. Собеседники курили, беседа разгорячила их. Я слышал грубый смех Даля, голоса Кашалота и князя. Помню, что думал о Фанни, о членах Женевского комитета, смотрел на солнце и считал: июль, август, сентябрь… «Церемонии и праздники начнутся только осенью…»
Голос Нельроде вывел меня из задумчивости:
— Никто не желает войны — ни государь, ни министры. Никто никогда не хочет, чтобы началась бойня или совершилось преступление. Увы… У власти стоят обычные слабые люди, а вовсе не кравожадные чудовища, как думают плебеи. Lord[8], это было бы прекрасно!
Он взял старика под руку.
— Я злюсь и у меня разливается желчь! Они дети, неразумные дети… Все пройдет, все минует так быстро! Уйдем и мы… Что дальше?
Курилов устало пожал плечами и продекламировал, прикрыв глаза:
— Предположим, твоя жизнь прошла именно так, как ты этого хотел. — Что дальше? Предположим, ты прочел книгу жизни до конца. — Что дальше? Господь милосердный! — воскликнул он. — Мы не
