оскорбляли дух высокой трагедии! Нет, ты только посмотри на них! Посмотри! Они опять здесь! Клянусь, я не выдержу!
Он крикнул шоферу:
– Анри, нажмите на газ, ну же! Вы разве не можете обогнать этот сброд?
Шофер промолчал. Они то и дело останавливались, застревали в невообразимой сутолоке: кругом автомобили, велосипедисты, пешеходы. Габриэль снова видел прямо перед собой тетку с обвязанной головой. Густые черные брови, усики над верхней губой, крупные белые зубы оскалены в улыбке. Повязка вся в пятнах крови, из-под нее торчит вата с налипшими темными волосами. Его передернуло от гадливости, и он отвернулся. Но та в самом деле ему улыбалась и даже попыталась завязать приятную беседу.
– Едва тащимся, а? – проговорила она светским тоном, когда опустила стекло и высунулась. – Хорошо еще, что по этой дороге едем! Чего только другие не натерпелись в той стороне, ведь их бомбили! Все замки Луары разрушены, сударь мой.
В конце концов она заметила, как холодно и враждебно смотрит на нее Габриэль. И замолчала.
– Неужели ты не замечаешь, что от них нет спасенья?
– Не гляди на них!
– Тебе хорошо говорить! Ужасно! Боже! Какие уродливые, подлые, отвратительные людишки!
Они подъезжали к Туру. У Габриэля давно сосало под ложечкой, он проголодался. Он и в Орлеане не взял в рот ни крошки. Обычно он повторял, что воздержен в еде, будто Байрон. Кроме фруктов, овощей и минеральной воды ему ничего не нужно; но раза два в неделю он должен был поесть очень плотно. И теперь как раз настал такой момент. Он умолк, закрыл глаза и застыл с выражением страдания на прекрасном лице; вот так же он застывал, когда в его мозгу формировались первые отчетливые сжатые фразы книги (он любил эти фразы, легкие, сухие, похожие на стрекоз; потом повествование становилось более напряженным, насыщенным, страстным, – этот этап он называл «звучанием скрипок», говорил: «Вот, зазвучали мои скрипки».). Но сейчас его занимало совсем другое. Он вдруг с невероятной отчетливостью представил бутерброды, которые ему предлагала в Орлеане Флоранс. Тогда они показались ему неаппетитными, раскисшими от жары. Такие славные кругленькие булочки с густым слоем гусиного паштета, и еще хлеб грубого помола с ломтиками огурца и латука, приятный кисленький на вкус. Он облизнулся, раскрыл сумку, но нашел только баночку пикулей и салфетку в жирных пятнах.
– Что ты ищешь? – спросила Флоранс.
– Бутерброды.
– Ни одного не осталось.
– Как? Я только что видел три штуки.
– Я все выбросила, майонез испортился, их есть нельзя. Надеюсь, мы поужинаем в Туре, – прибавила она.
Вдалеке показались предместья Тура, но машины встали; на перекрестке оцепление, приходилось ждать, пока проедут другие. Прошел час. Габриэль сидел бледный. Он уже мечтал не о бутербродах, а об овощном горячем прозрачном супе и пирожках, обжаренных в масле; ел их однажды в Туре, возвращаясь из Биаррица (ехал из Биаррица с любовницей. Забавно, позабыл, как звали ту женщину, как она выглядела, но хорошо запомнил вкус пирожков: жирное слоеное тесто, внутри запечен кусочек трюфеля). Потом стал думать о мясе: съесть бы огромный красный сочащийся кровью ломоть, сверху тихонько тает изящная ракушка масла, роскошь… Да, ему просто необходим ростбиф, бифштекс, на худой конец эскалоп или баранья отбивная. Габриэль тяжело вздохнул.
Прозрачные золотистые сумерки, не ветрено и не жарко, лучезарный день клонился к закату, тень ласковым крылом укрыла поля и дороги. Рядом лесок, и оттуда веяло спелой земляникой. Запах, едва различимый в задымленном воздухе, отравленном выхлопными газами. Машины слегка продвинулись вперед и въехали на мост. Женщины безмятежно полоскали белье в реке. По контрасту с этой мирной картиной ужас и странность происходящего ощущались еще отчетливей. Вдали махала крыльями мельница.
«Здесь, должно быть, клюет хорошо», – мечтательно произнес Габриэль. Два года тому назад на берегу австрийской горной речки, прозрачной и быстрой, он ел форель в пряном соусе! Мякоть форели под перламутровой голубоватой шкурой была нежной и розовой, как кожа младенца. А картошка, сваренная на пару! Простая обыкновенная картошка со свежим сливочным маслом и мелко нарезанной петрушкой! Он с надеждой глядел на приближающийся город. Ну вот, наконец, и въехали. Но стоило им высунуться из машины, как они увидели на улице длинную череду беженцев: те стояли и чего-то ждали. Выяснилось, что еды в городе не купишь, и единственное, что получают голодные, – это бесплатный суп.
– Мы ждем с четырех часов, малыш плачет, это ужасно, – пожаловалась Габриэлю и Флоранс хорошо одетая женщина с ребенком.
– Ужасно, – повторила за ней Флоранс.
– Напрасно ждете. Они закрылись. Ничего больше нету, – проговорила позади них тетка с обвязанной головой.
И отмахнулась от возражений.
– Нету, нету, ничего не осталось. Хлебной корки не дадут. Невестка моя в прошлом месяце родила, кормит мелкого грудью, а сама второй день голодная. А еще твердят: рожай детей! Беда! Рожай детей! Насмешили!
Люди в очереди помрачнели и стали перешептываться.
– Нету, нету у них ничего. Говорят: «Приходите завтра!» Как же! Немцы близко, этой ночью войска отступят.
– А в центре города вы были? Может быть, там что-нибудь найдется?
– Скажете тоже! Все бегут, город, почитай, вымер. Какие уж тут припасы, лишь бы ноги унести!
– Это ужасно, – снова простонала Флоранс.
Она так растерялась, что заговорила с пассажирами разбитой машины. Молодая женщина с младенцем была бледна как смерть. Тетка сердито покачала головой:
– Ужасно? Вам-то что сделается! Вы при деньгах. Простым людям тяжелее вашего приходится.
– Что нам делать? – Флоранс в отчаянии обернулась к Габриэлю.
Он кивнул, мол, отойдем в сторонку. И быстро пошел прочь. Взошла луна, и теперь он ясно различал дорогу, хотя все ставни были закрыты, все двери заперты, свет везде погашен, и никого вокруг.
– Не слушай глупцов, – тихо сказал он. – За хорошие деньги можно добыть еду всегда и всюду, уж поверь мне. Глупцы в панике разбегаются, а хитрецы тем временем припрятывают съестное. Нужно только разыскать хитрецов.
Он остановился.
– Улица Парэ-ле-Моньяль? Вот мы и пришли. Года два назад я обедал в этом ресторанчике. Хозяин меня помнит. Подожди здесь.
Он забарабанил в запертую дверь.
– Откройте, откройте, милейший, – крикнул он властно. – Встречайте старого друга!
И чудо свершилось! Послышались шаги, в замке повернулся ключ, испуганный человек высунулся в щелку.
– Ну же, ведь вы меня помните! Я Корт, Габриэль Корт. Просто умираю с голоду, дружище! Да-да, знаю, ничего не осталось, но для меня… поищите хорошенько… Может, что-нибудь найдется? Вот и отлично, вы меня наконец узнали!
– Сударь, мне так стыдно, я не могу пригласить вас, – зашептал хозяин, – меня донимают со всех сторон. Подождите там, на углу. Я подойду. Только ради вас, господин Корт. Мы ограблены, разорены. Хотя, конечно, что-нибудь найдется…
– Конечно, найдется…
– Только, прошу вас, никому не говорите! Вы не представляете, что сегодня было! Сумасшедший дом! Жена слегла от огорчения. Все смели и не заплатили!
– Я знаю, милейший, на вас можно положиться. – Габриэль сунул ему в руку деньги.
Через пять минут они уже возвращались с таинственной корзиной, накрытой салфеткой.
– Понятия не имею, что там, – произнес Габриэль с мечтательным отстраненным выражением лица, с каким говорил о женщине, которой желал обладать, но еще ни разу не обладал. – Понятия не имею… Кажется, пахнет гусиным паштетом…
