почтой письма, женщины плакали. Многие военнопленные написали домой, но они перечислили и своих убитых товарищей. Жан-Мари, по просьбе своей хозяйки, осведомился, не известно ли что-нибудь о ее сыне Бенуа.
– Так вы тот солдат, что живет у них на ферме? – поинтересовались крестьянки. – Нет о нем ни слова. Но теперь, раз стали приходить письма, мы узнаем, где наши мужчины.
Одна из толпы – старушка, нарядившаяся для выхода в город в черную шляпу колпачком с розой на верхушке, проговорила со слезами на глазах:
– Кто-то и узнал уже, не ко времени. Мне бы лучше и не получать проклятой бумаги. Мой служил матросом на «Бретани» и пропал без вести, как они пишут, когда англичане подорвали корабль.
– Не убивайтесь так. Без вести исчез – не значит погиб. Он, может, в плену, в Англии.
На все утешения старушка только скорбно покачивала головой, и искусственная роза на латунной проволочке при каждом ее движении кивала.
– Нет, нет, с моим бедным мальчиком все кончено! Ох, беда, беда…
Жан-Мари не спеша отправился обратно на ферму. На обочине дороги он увидел Сесиль и Мадлен, они вышли ему навстречу. В один голос они спросили:
– Узнали что-нибудь о моем брате? Узнали что-нибудь о Бенуа?
– Ничего, но это ничего и не значит. Представляете, сколько у них скопилось неразобранных писем!
Мать – та ни о чем его не спросила. Стояла, поднеся козырьком к глазам желтую иссохшую руку, и смотрела на него, он отрицательно покачал головой. Суп стоял уже на столе, мужчины вернулись с поля, все ужинали. После ужина, когда посуда была вымыта, а пол подметен, Мадлен отправилась в огород за горохом. Жан-Мари пошел вместе с ней. Он думал о том, что скоро уедет отсюда, и все вокруг становилось милее, красивее.
Несколько дней уже держалась сильная жара, и вздохнуть можно было только вечером. Сад в потемках радовал благоуханьем – солнце засушило ромашки, белые гвоздики, которыми был обсажен огород, зато розы возле колодца цвели вовсю, а от пасеки, где росли мелкие красные розочки, тянуло сладким запахом мускуса и меда. Полная луна цвета амбры сияла так ярко, что, казалось, высвечивала небо до глубины, и оно прозрачно и безмятежно зеленело.
– До чего хорошее лето стоит, – сказала Мадлен.
Она направилась с корзиной к гряде с горошком.
– Неделя плохой погоды в начале месяца, и с тех пор ни дождичка, ни тучки, если так дальше пойдет, все овощи сгорят… Работать тоже тяжело при таком-то зное, ну да это ничего, все равно хорошо, небо словно хочет утешить людей в несчастье. А вы, коли хотите помочь мне, помогайте на здоровье.
– А Сесиль чем занята?
– Сесиль? Она шьет. В воскресенье к мессе пойдет в новом красивом платье. – Ловкие сильные пальцы погружались в зелень листвы, вытаскивали стручок, разделяли надвое и ссыпали горошины в корзину; девушка трудилась, низко опустив голову. – Значит, скоро от нас уедете?
– Пора уж. С родителями наконец увижусь, работу надо искать. Хотя…
Оба замолчали.
– Понятное дело, на всю жизнь вы остаться у нас не можете. В жизни всегда так – повстречались, потом разъехались… – С этими словами девушка опустила голову еше ниже.
– Разъехались, – повторил он вполголоса.
– И правильно, вы уже как следует поправились. Порозовели даже.
– Благодаря вам. Вы так хорошо меня выходили.
Пальцы замерли, взявшись за листок.
– Вам у нас понравилось.
– Вы же знает, что да.
– Тогда не оставляйте нас без новостей, напишите нам.
Жан-Мари увидел близко-близко от себя девичьи глаза, полные слез. И тут же Мадлен отвернулась.
– Конечно, я вам напишу, обещаю. – Жан-Мари застенчиво коснулся ее руки.
– Приятно слышать… А у нас-то, когда вы уедете, будет время о вас подумать… Теперь-то страда, от зари до зари работа… а наступит осень, потом зима, только за скотиной будем ходить, в доме убираться и смотреть, как за окном сначала дождь, потом снег. Иной раз и я подумываю, не перебраться ли мне в город…
– Нет, Мадлен, не стоит этого делать, пообещайте, что останетесь здесь. Здесь вы будете счастливее.
– Вы думаете? – задала она вопрос странным глуховатым голосом.
Подхватив корзину, она отошла подальше, и листва скрыла от него девушку. Он машинально срывал стручки.
– Вы думаете, я смогу вас забыть? – спросил он наконец. – Думаете, у меня столько хороших воспоминаний, что я позабуду прожитое здесь? Да что вы! Война, ужасы и снова война…
– А до войны? Не все время же была война. До войны были…
– Что?
Она не ответила.
– Вы хотели сказать, женщины, девушки?
– Вот, вот…
– Ничего особенного не было, милая Мадлен.
– Вот вы уезжаете, – сказала она сдавленным голосом, сил удерживать слезы у нее больше не было, и они потекли потоком по пухлым щекам, – и для меня разлука с вами просто смерть. Не надо бы мне вам это говорить, вы будете надо мной смеяться, и Сесиль тоже… но мне все равно… смерть, настоящая смерть…
– Мадлен…
Она подняла голову, их взгляды встретились. Он подошел к ней и ласково обнял за талию; он хотел поцеловать ее, но она со вздохом его оттолкнула.
– Нет, не этого я хочу… не так все просто…
– А чего вы хотите, Мадлен? Чтобы я поклялся, что никогда вас не забуду? Хотите – верьте, хотите – нет, но это истинная правда, я вас не забуду, – сказал он, взял ее руку и поцеловал. Девушка покраснела от удовольствия. – Мадлен, а правда, что вы хотели стать монахиней?
– Правда. Раньше хотела, а теперь… но не потому, что разлюбила Господа, просто думаю, что Он не создал меня для монастыря.
– Конечно, нет! Он создал вас для любви и счастья.
– Счастья? Не думаю. Он создал меня, чтобы иметь мужа и детей, и если Бенуа не убьют, то…
– Бенуа? Я не знал…
– Да, был такой разговор… но я не хотела. Я хотела стать монахиней. Но если он вернется… он… хороший парень.
– Я не знал, – повторил он.
До чего же они скрытные, крестьяне! Сдержанные, недоверчивые, закрытые на сто замков, как их сундуки. Он прожил с ними бок о бок два месяца, а ему и в голову не пришло, что между Мадлен и сыном хозяйки есть привязанность, он пытался припомнить и понял: о Бенуа почти и не говорил никто. Они вообще ни о чем не говорили. Наверное, держали все внутри.
Фермерша позвала Мадлен, они вернулись в дом.
Миновало несколько дней; о Бенуа по-прежнему ни слуху ни духу, зато Жан-Мари получил от своих письмо и деньги. С Мадлен он больше ни разу не оставался наедине. Он сообразил, что их взяли под надзор. Он простился со всей семьей, собравшейся у порога. Было это дождливым утром, первым после долгих солнечных недель; с холмов задул холодный ветер. Как только двуколка отъехала, фермерша ушла в дом, а девушки еще долго стояли на крыльце, вслушиваясь в скрип колес двуколки на дороге.
– Вот и прекрасно! – чуть ли не закричала Сесиль, словно долго с большим трудом сдерживала злость. – Теперь и от тебя какого-нибудь толку добьешься! В последнее время ты все среди облаков витала, мне одной приходилось всю работу делать!
