– А труба, mein Gott, спрашивается, почему не чищена? – закричал рассерженный немец.
– Почему? Почему? Откуда я знаю? Я тут разве хозяйка? Думаете, раз война, так делай, что вздумается?
– Ну, знаете ли, моя милая! Если вы полагаете, что я дам себя уморить в дыму, как кролика, вы ошибаетесь! Где хозяйки? Пусть поселят меня в гостиной, если не могут предоставить другую, пригодную для жилья комнату! Затопите камин в гостиной.
– Очень сожалею, сударь, но это невозможно, – вмешалась в разговор подошедшая к ним Люсиль. – Гостиная в наших провинциальных домах – парадная комната, в ней не живут. Убедитесь сами, даже камин там фальшивый!
– Как? Мраморный монумент с амурчиками, которые греют себе руки, не настоящий камин?
– Нет, и в нем ни разу не зажигали огонь, – с улыбкой закончила Люсиль. – Но если хотите, я могу вас пригласить в столовую, там топится печка. А ваша комната и в самом деле в плачевном состоянии, – прибавила она, заметив дым, который плыл из-за двери.
– Да я едва не умер от удушья! Что ни говорите, а ремесло солдата полно опасностей! Но я ни за что на свете не хотел бы докучать вам. В городе есть кафе-бильярдные, полные пыли и меловых облаков. Ваша свекровь, мадам…
– Она уехала на целый день.
– Тогда… Большое вам спасибо, мадам. Я вам не доставлю беспокойства. Дело в том, что я должен кончить очень срочную работу. – И молодой человек показал Люсиль карты и планы.
Немец уселся за обеденный стол, а Люсиль устроилась в кресле рядом с камином, протянула руки к огню и время от времени в рассеянности терла одну о другую. «Я совсем превратилась в старуху, – подумала она, заметив свой жест, – и руки тру, и живу, как старуха».
Она сложила руки на коленях. Подняла голову и увидела, что офицер оставил свои карты, подошел к окну, поднял штору и смотрит, как сумрачное небо сечет дождем грушевые деревья.
– До чего безотрадный край, – прошептал он.
– Думаю, вас он расстраивает меньше других, вы же завтра с ним расстаетесь.
– Нет, не расстаюсь, – отозвался он.
– А я была уверена, что…
– Все отпуска отменили.
– Неужели? А почему?
Он небрежно пожал плечами:
– Без всяких объяснений, отменили, и все. Такова жизнь солдата.
Люсиль стало очень жаль молоденького офицерика, он так радовался возможности уехать в отпуск.
– Очень жаль, – сказала она сочувственно, – но я думаю, что вам дали всего-навсего отсрочку.
– На три месяца, на полгода, затем навсегда. Больше всех огорчится моя матушка. Она уже очень немолода, и у нее хрупкое здоровье. Сильный порыв ветра может свалить ее с ног. Маленькая седая дама в широкополой шляпе для работ в саду. Она ждет меня завтра вечером, но дождется только телеграммы.
– Вы – единственный сын?
– У меня еще три брата. Одного убили во время польской кампании, второй погиб год тому назад, как раз когда мы вошли во Францию. Третий служит в Африке.
– Ваша жена тоже очень огорчится…
– Моя жена? Нет, не очень. Видите ли, мы поженились совсем молодыми, можно сказать, еще детьми. Сами подумайте, каким может быть брак, заключенный после двухнедельной дружбы и совместного странствия по озерам?
– Ничего не могу вам сказать, во Франции браки заключают совсем по-другому.
– Надеюсь, по крайней мере, не после двух встреч в доме друзей, как это описано у Бальзака.
– Разумеется, не совсем как у Бальзака, но в провинции мало что изменилось.
– Мама не советовала мне жениться на Эдит. Но я был влюблен. Ach, Liebe… Если бы у нас была возможность вместе взрослеть, вместе стареть… Но настали война, разлука, испытания, и осталась привязанность к ребенку, которому всегда восемнадцать лет, тогда как на деле… – он поднял руки и уронил их, – мне иногда двенадцать, а иногда сто…
– Вы преувеличиваете.
– Нисколько. Солдат отчасти всегда ребенок и в то же время древний-предревний старик. У него, собственно, нет возраста. Он – современник самых древних событий на земле – убийства Авеля Каином, каннибальских трапез, жизни пещерного человека. Но не будем об этом. Пока меня заперли в этом городке, погребли, как в могиле. Ну не совсем, разумеется. В могиле на деревенском кладбище, здесь полно цветов, птиц, очаровательной светотени, но могила остается могилой. Как вы можете жить здесь весь год?
– До войны мы иногда выезжали…
– Но никогда не путешествовали, готов поспорить. Вы никогда не бывали в Италии, в Центральной Европе… разве что в Париже… А если представить себе все то, чего мы лишены… музеи, театры, концерты. Больше всего я тоскую по настоящей музыке. А в вашем доме не отваживаюсь играть даже на жалком подобии пианино из боязни оскорбить сверхчувствительных французов, – сообщил он с непередаваемой горечью.
– Да играйте все, что вам вздумается, сударь! Почему бы не сейчас? Вам грустно, и мне невесело, сядьте за пианино и сыграйте что-нибудь. Мы забудем дождь, наши лишения, наши потери…
– Правда? Вы правда хотите послушать музыку? У меня, конечно, работа, – он взглянул на разложенные карты, – ну да Бог с ней. Вы возьмете вышиванье или книгу, сядете возле меня и будете меня слушать. Я хорошо играю только тогда, когда у меня есть публика. Я – как это говорится по-французски? – актер, вот именно, актер.
– Да, актер. Должна сказать, что вы превосходно знаете французский язык.
Он сел за пианино, печка тихо потрескивала, распространяя тепло и уютный запах дымка и печеных каштанов. По стеклам сползали, как слезы, дождевые капли, в доме было тихо и пустынно, кухарка ушла в церковь.
«Надо было и мне пойти, – подумала Люсиль, – ну да ладно. Дождь льет как из ведра». Она следила за белыми худыми руками, забегавшими по клавишам. Кольцо с темно – красным камнем, видно, мешало играть, немец снял его и машинально протянул Люсиль, она взяла кольцо и на секунду задержала в ладони, еще теплое, согретое его рукой. В слабом свете, падавшем из окна, она посмотрела, как играет камень, и различила две готические буквы и дату. Наверное, любовное воспоминанье. Хотя нет… Год 1775 или 1795, она хорошенько не разобрала, значит, скорее всего, фамильная драгоценность, и Люсиль осторожно положила кольцо на стол. Должно быть, он играл вечерами на пианино, а его жена сидела рядом… Как ее зовут? Эдит? До чего же он хорошо играет! Она узнавала отдельные кусочки и робко спрашивала:
– Бах, не так ли? А это Моцарт.
– Вы, оказывается, музыкантша…
– Что вы! Что вы! Я плохо знаю музыку. Играла немного, когда не была еще замужем, но все позабыла. А слушать очень люблю. У вас настоящий талант, сударь!
Он посмотрел на нее и сказал с удивившей ее грустной серьезностью:
– Да, полагаю, у меня в самом деле талант. – И рассыпал одно за другим несколько быстрых насмешливых арпеджио. – А теперь послушайте вот это. – Он заиграл и стал рассказывать вполголоса: – Мирная спокойная жизнь, смех девушек, радостное гуденье весны, прилетели из южных краев первые ласточки… Мы в маленьком немецком городке, март, снег только-только начал таять. Слышите звон ручейка, бегущего вдоль старинных улиц? Но мирная жизнь кончилась… Барабаны, грузовики, топот солдатских сапог… Слышите, как они печатают шаг – медленно, глухо, неотвратимо… Весь народ пустился в путь… И солдат растворился в толпе… А здесь должен быть хор, что-то вроде церковного песнопения, но он еще не закончен. Слушайте дальше. Завязался бой. Музыка зазвучала весомо и страшно…
– Потрясающе, – прошептала Люсиль. – Просто потрясающе.
– Солдат умирает и опять слышит хор, но уже не земной, а небесный… Вот, примерно так… Он должен быть проникновенным и вместе с тем потрясать. Слышите? Это небесные трубы. А гром ударных, от которых рушатся стены, различаете? Но звуки удаляются, становятся тише, замирают, исчезают… Солдат умер.
