Царь остановился.
– Приказывай! – ответил он по-гречески. – Я передаю войско под твое командование, Марк Магий.
Римлянин обернулся и сделал знак воинам, стоявшим у повозки. Они сбросили холст и стали снимать и раскладывать на земле пилум к пилуму, щит к щиту, гладиус к гладиусу. Это было оружие римского легионера, простое и прочное, проверенное временем. О его мощи знали народы от Тага до Евфрата. Перед ним склонялись цари.
Магий отбежал к телохранителю Митридата Битаиту и снял с его головы шлем.
– Что ты делаешь? – воскликнул галат, ощутив прикосновение враждебного железа.
– Магий хочет тебя одеть римским воином! – пояснил Митридат.
А тем временем одноглазый подавал пилум и поножи.
Раздался глухой ропот. Воины поняли план нового командира: дать войску римское обличив. Но ведь к оружию привыкаешь, как к другу. С каждым шлемом, щитом, булавой связано столько историй, правдивых и маловероятных, что не хватит жизни для того, чтобы их выслушать. Оружие переставало быть листом меди или пластиной из стали. Оно становилось частью человеческой судьбы. Недаром, по древним обычаям, оно должно было сопровождать воина в царство, откуда нет возврата. И эта святыня объявляется никому не нужным хламом. Взамен проверенных, испытанных, пригнанных к телу и как бы сросшихся с ним доспехов надо надеть чужие, холодные, сияющие враждебным блеском латы, взять в руки гладиус, холодный и нескладный, не то кинжал, не то меч, надеть тяжелые, обитые гвоздями калиги.
Ипподром встревоженно гудел. Каппадокийцы, армении, фракийцы, галаты – все племена и народы, не желавшие подчиниться римской власти, не хотели принять римское оружие.
Магий пожимал плечами. Ему было непонятно возмущение воинов Митридата. Римляне охотно заимствовали все достойное подражания у своих врагов, и он мог бы указать, что в вооружении легионера принадлежит этрускам, а что галлам.
Митридат выхватил меч из ножен.
– Эй, вы! – крикнул он громовым голосом. – Кто не желает снимать свои доспехи, я сниму у того голову.
По ипподрому прошло движение. Зная, что Митридат в таких случаях не шутит, воины стали бросать на землю свое оружие и доспехи.
– Вот так! – сказал Митридат. – Можешь приступать к делу, Магий.
Все чаще Магий вспоминал наставления Сертория: «Ты отправляешься в Азию, в мир, где все наоборот». Прежде он не придавал этим словам значения, считая их шуткой. Теперь он понял, что против него в этой войне будут не одни лишь сулланцы.
КЛОДИЯ И КЛОДИЙ
Лукулл раскрыл цисту и, отбрасывая на стол золотые фибулы и браслеты, достал перстень. Медленно поворачивая его, он всматривался в каждую черточку на гемме. В памяти вставал образ Суллы, победителя Митридата. Теперь, когда вспоминают его имя, говорят о проскрипциях и казнях. Болтуны с ростр толкуют о мрачном и кровожадном тиране. Выдумали басню о гневе Аполлона, наславшего чудовищную болезнь за ограбление дельфийского храма. Забыли о том, что Сулла спас Италию от мятежей и раздоров, вернул сенату достоинство, рабам страх. Он был веселым и находчивым собеседником, человеком отчаянной смелости. Правда, в его поведении всегда ощущалось что-то загадочное. Верил ли он в свое счастье или создал легенду о нем, чтобы обмануть других. Этот перстень, отнятый у мятежника Аристиона, он считал своим талисманом и не захотел вернуть его Митридату. За несколько дней до кончины он призвал Лукулла к себе в ванную комнату (он не выходил из воды, чтобы унять нестерпимый зуд) и снял перстень со среднего пальца. Почему он призвал не Мурену, успешно воевавшего с Митридатом и мечтавшего о новой схватке с ним, не Помпея, которого он сам незаслуженно провозгласил Великим, а его, Лукулла? Было ли это случайным капризом или завещанием войны?
Сулла должен был понимать, что Митридат не удержится в границах Понта. Люди такого рода отравлены честолюбием и рвутся в бой, не соразмеряя своих сил. Уже старик, он думает о войне, заключает союзы, строит флот. Раньше ему помогали эллины, теперь римляне. Говорят, что Серторий принял царское золото и отправил в Синопу своего друга Марка Магия. Это опытный и талантливый начальник, не чета Котте, вообразившему себя властелином Вифинии. Захватив золото Никомеда, он унаследовал его спесь. Пример Мания Аквилия ничему его не научил.
Сзади послышались легкие шаги. В таблин вступила Клодия. В утреннем свете она казалась еще более привлекательной.
Вчера он высказал ей все, что накопилось у него на душе. Это были резкие и горькие слова. Он уличал ее во лжи, напоминал о ее былых прегрешениях. Казалось, разговор будет последним, и самолюбивая римлянка навсегда покинет этот дом. Но этого не случилось.
– Я узнала, – произнесла Клодия низким грудным голосом, – что жестокий Митридат похищает моего Лукулла. Тиренские трубы зовут его в поход. Но Клодия займет место среди воинов. Она пойдет за Лукуллом к Гирканскому морю, обучится скакать на коне, стрелять из лука.
Она откинула назад руку, словно натягивая невидимую тетиву. Упала стола, обнажив мраморную белизну плеч. Клодия – амазонка! Сам Митридат, этот ценитель женской красоты, захотел бы скрестить с ней оружие.
– Римляне не берут на войну жен, – сказал Лукулл.
В его голосе не было суровости. Сцена примирения была разыграна Клодией так очаровательно, что ей можно было простить притворство.
– Римляне оставляют жен на попечение пенатов, хранителей домашнего очага. И когда возвращаются, усталые и иссеченные шрамами, они застают жен за прялкой, а не с кифарами в руках, в окружении рабынь, а не поклонников.
Лениво потянувшись, Клодия положила на плечи Лукулла обо руки. От нее исходил густой запах кинамона. Это был дух царских покоев, дразнящий и дурманящий запах Азии, побежденной на полях сражений, но ставшей победительницей в домах сенаторов и консулов. Это была роскошь частной жизни, против которой боролся старик Катон на словах, содействуя ее торжеству на деле. Она пришла из заморских стран вместе с трофеями завоевательных походов и толпами чужеземных рабов. Это они, ловкие и лукавые
