Николай Луб осторожно положил пальцы на клавиши. В пустой комнате зазвучали мягкие, нежные фортепьянные звуки. Петр Ильич Чайковский, концерт номер один си бемоль для фортепиано с оркестром. Многие пианисты считали это произведение сложным и лишенным изящества, но для уха Николая не было на свете музыки прекраснее. Стоило заиграть те немногие такты, которые он помнил, и в сердце просыпалась ностальгия. И пальцы невольно искали те самые, нужные клавиши на расстроенном пианино в Староакерском приходском доме.
Он выглянул в открытое окно. Со стороны кладбища доносилось пение птиц. Вспомнились летние дни в Ленинграде и отец, который брал его с собой туда, где когда-то бушевала война, а теперь в забытых братских могилах лежали дед Николая и братья отца и матери.
– Послушай, – говаривал отец, – как красиво поют птицы.
Кто-то кашлянул. Николай обернулся.
На пороге стоял высокий мужчина в футболке и джинсах. Одна ладонь забинтована. Николай сразу же принял его за дебошира – из тех, что иногда сюда наведываются.
– Могу я чем-нибудь помочь? – Из-за плохой акустики голос прозвучал менее дружелюбно, чем ему хотелось.
Незнакомец переступил порог:
– Надеюсь. Я пришел исправлять содеянное.
– Отрадно слышать, – сказал Николай. – Но я не исповедник. Там, у входа висит табличка, на ней часы приема. Приходите, когда указано.
Человек подошел ближе. По черным кругам под глазами Николай понял, что тот давно не спал.
– Я пришел починить звезду, которую сломал.
Через пару секунд до Николая дошел смысл его слов.
– Ах вон оно что… – протянул он. – Но это тоже не ко мне. Хотя, прямо скажу, мне и самому не нравится, что звезда выломана и висит вверх ногами. – Он улыбнулся. – Для церкви, мягко говоря, неподобающе.
– Так вы здесь не работаете?
Николай покачал головой:
– Мы просто иногда снимаем этот зал. Я из храма Святой равноапостольной княгини Ольги.
Мужчина поднял бровь.
– Русская православная церковь, – пояснил Николай. – Я иеромонах и пресвитер. А вам нужно найти кого-нибудь из руководства здешней церкви.
– Хм. Спасибо. – Мужчина не уходил. – Чайковский? Первый концерт для фортепиано?
– Верно. – Николай даже удивился: этот норвежец в футболке совсем не походил на образованного человека. Скорее на бродягу.
– Мне его играла мама, – пояснил тот. – Говорила, что это трудное произведение.
– У вас хорошая мама.
– Да, она была очень доброй. Почти святой. – Он криво улыбнулся.
Эта улыбка смутила Николая. Какая-то она была противоречивая: дружелюбная и циничная, вроде бы радостная, но в ней угадывалась и душевная мука.
– Спасибо за помощь, – сказал мужчина и направился к двери.
– Не за что.
Николай повернулся к фортепиано и сосредоточился. Осторожно нажал на клавишу, почувствовал, как мягко и неслышно молоточек коснулся струны… И вдруг подумал, что не услышал, как закрывается дверь. Обернувшись, он увидел, что незнакомец стоит у двери и разглядывает звезду в разбитом окошке.
– Что-то случилось? – спросил иеромонах.
Мужчина поднял взгляд:
– Да нет. А почему вам кажется неподобающим, что звезда висит вверх тормашками?
Николай усмехнулся:
– Это же перевернутая пентаграмма!
На лице у собеседника отразилось непонимание.
– Пентаграмма, или пентакль, – древний священный символ не только в христианстве. Видите – пятиконечная звезда, нарисованная без отрыва руки. Похожа на звезду Давида. Изображения пентаграммы находят на могильных камнях, которым по нескольку тысяч лет. Но перевернутая пентаграмма – когда три луча внизу, а два вверху – один из основных символов в демонологии.
– Демонологии? – Голос прозвучал спокойно и уверенно, как будто собеседник Николая привык получать ответы.
– Учение о силах зла. Оно возникло, когда люди еще верили, что зло в мире исходит от демонов.
– А теперь что, демонов отменили?
Николай повернулся на табурете. Неужели он ошибся? Слишком пытливый ум для дебошира или бродяги.
– Я из полиции. – Мужчина словно прочитал его мысли. – Мы там привыкли спрашивать.
– Ясно. А почему вы спрашиваете именно об этом?
Холе пожал плечами:
– Не знаю. Я этот символ видел совсем недавно. Сейчас не вспомню, где именно и насколько это важно. А какому демону он соответствует?
– Дьяволу, – сказал Николай по-русски и нажал сразу три клавиши – диссонанс. – Сатане.
Вечером Олауг Сивертсен открыла дверь на балкон, откуда было видно Бьёрвик, села в кресло и проводила взглядом проходящий поезд. Каменный дом, в котором она жила, был самым обычным. Необычным было его месторасположение. Вилла Валле, названная так в честь архитектора, построившего ее в 1891 году, стояла в окружении шпал и рельсов Центрального вокзала – посреди железнодорожной зоны, соседствуя с рабочими палатками и мастерскими Норвежских государственных железных дорог. Проектировалась она для семьи станционного смотрителя и его подручных. Поэтому и стены были толще обычного, чтобы смотритель и его супруга не вскакивали каждый раз с постели при приближении поезда. Вдобавок смотритель попросил каменщика, знаменитого своим особым раствором, от которого кладка становилась прочнее, – благодаря этому он и получил этот заказ, – укрепить стены еще немного. Если поезд ненароком сойдет с рельсов и врежется в дом, пусть уж пострадает машинист, а не домашние, рассудил смотритель. Но до сих пор в величественный дом станционного смотрителя не врезался ни один поезд, и он стоял словно чудесный замок посреди клубка металлических змей.
Олауг закрыла глаза и подставила лицо солнечным лучам.
В молодости она не любила солнца: кожа краснела, начиналось раздражение. Ах, как тогда она скучала по влажному, прохладному лету Северо-Западной Норвегии. Теперь Олауг состарилась, ей было под восемьдесят, сменились и предпочтения: она любила не холод, а тепло, не темноту, а свет, не одиночество, а компанию, звуки, а не тишину.
А в 1941 году все было совсем не так. Прощай, родная Аверёйя! – шестнадцатилетней девушкой она приехала в Осло по этим же самым рельсам и устроилась на виллу Балле прислугой к группен-фюреру Эрнсту Швабе и его супруге Ранди. Швабе, высокий, холеный, аристократичный, поначалу внушал Олауг страх, но хозяева относились к ней с дружелюбием и уважением, и вскоре она поняла, что бояться ей нечего, главное – проявлять в своей работе ту самую хваленую немецкую основательность и пунктуальность.
Эрнст Швабе, начальник отдела наземного транспорта вермахта, сам выбрал привокзальную виллу. Его супруга Ранди, очевидно, тоже работала в этом отделе, но Олауг ни разу не видела ее в униформе. Из окна комнаты для прислуги были видны сад и рельсы. В первые недели она никак не могла заснуть из-за грохота поездов, гудков и прочего городского шума, но потом привыкла. А через год, получив первый отпуск и приехав домой, она по ночам вслушивалась в тишину, пытаясь уловить хоть какие-нибудь звуки – признаки присутствия людей.
Люди… Их побывало много на вилле Валле в войну. Супруги Швабе часто принимали у себя гостей: и немцев, и норвежцев. Если б народ только знал, сколько местных видных деятелей побывало в гостях у
