кухни. А вернувшись, протянул ей маленькую черную сумку.
– Я езжу к маме, – сказал он.
– Что?
– Ты спрашивала, что я делаю в Осло. Езжу к маме.
– У тебя мама… – На самом деле она подумала: «Неужели у него и вправду есть мама?», но закончила: – В Осло?
Он улыбнулся и кивнул на сумку:
– Открой, любовь моя. Это тебе и ребенку.
Она зажмурилась. Открыла глаза и зажмурилась снова. И только потом нашла силы заглянуть в сумку.
– Какая прелесть! – Она почувствовала, как глаза наполняются слезами.
– Я люблю тебя, Ева Марванова. – Его голос снова стал певучим.
Он обнял ее, и она улыбнулась сквозь слезы.
– Прости меня, – шептала она. – Прости. Ты меня любишь, а большего мне знать и не нужно. Остальное неважно. Ты не обязан рассказывать мне про маму. Или про пистолет…
Она почувствовала, как его тело застыло в ее объятиях, и прошептала в самое ухо:
– Я видела пистолет, но я не хочу ничего знать. Ничего, слышишь?
Он осторожно высвободился из ее рук:
– Я устал, Ева, но выхода нет. Теперь уже нет.
– Что ты имеешь в виду?
– Ты должна узнать, кто я.
– Но я знаю, кто ты, любимый.
– Ты не знаешь, чем я занимаюсь.
– Я не знаю, нужно ли мне это знать.
– Нужно. – Он взял у нее коробку и вынул оттуда цепочку. – Я занимаюсь вот этим. – Луч утреннего солнца сквозь кухонное окно попал на бриллиант в форме звезды, и камень игриво подмигнул. – И этим. – Он достал из кармана пиджака тот самый пистолет. Но теперь ствол был длиннее – из-за черной металлической шишки, навинченной на дуло.
Ева Марванова не так много знала об оружии, но знала, что это – глушитель. По-английски он метко называется «silencer».[16]
Харри проснулся от телефонного звонка. Во рту словно был кляп. Он поскреб нёбо сухим, словно черствый хлеб, языком. Электронные часы на ночном столике показывали десять часов семнадцать минут. В голове мелькнули обрывки каких-то образов, воспоминаний. Он вышел в гостиную. Телефон звонил уже шестой раз.
Он поднял трубку:
– Харри. Говорите.
– Я хотела извиниться. – Этот голос он всегда с трепетом ждал услышать в телефонной трубке.
– Ракель?
– Это твоя работа, – продолжала она. – За это мне нельзя на тебя злиться. Я просто устала.
Харри сел на стул. Из путаницы полузабытых снов что-то пыталось прорваться наружу.
– Тебе можно на меня злиться, – сказал он.
– Ты полицейский. Кто-то должен о нас заботиться.
– Я не про работу, – объяснил Харри.
Она не ответила. Он ждал.
– Я по тебе скучаю, – вдруг всхлипнула она.
– Ты скучаешь по тому, кого хотела во мне видеть, – возразил он. – А я, напротив, скучаю…
– Пока, – резко произнесла она. Словно песня оборвалась на середине мелодии.
Харри сидел и смотрел на телефон. Настроение было одновременно приподнятым и подавленным. Остаток ночного сна в последний раз попытался всплыть на поверхность сознания, но ударился о корку льда, которая с каждой секундой становилась все толще. Поискав на столе сигареты, он нашел только окурок в пепельнице. Язык по-прежнему почти ничего не чувствовал. По его нечеткой речи Ракель, наверное, решила, что он снова напился. Что в общем-то недалеко от истины – разве что отрава теперь другая.
Вернувшись в спальню, он снова взглянул на часы. Давно пора на работу. Что-то…
Он закрыл глаза.
В ушах снова зазвучало эхо Дюка Эллингтона. Нет, не то. Слушай дальше! И он услышал визг трамвая, шум кошачьих шагов по крыше и зловещий свист ветра в ядовито-зеленой листве березы на заднем дворе. Еще дальше! Он услышал голос дома, жалобу шпаклевки на оконной задвижке и где-то глубоко – рев пустого подвала. Услышал, как шуршит простыня по его голому телу и брюзжат нетерпеливые ботинки в коридоре. Как мама шепчет ему перед сном: «За шкафом, за черным шкафом, за черным шкафом его мадам…»[17] И он уснул.
Сон был продолжением его воспоминаний. Он ничего не видел. Он не должен был ничего видеть. Только слышать.
Он слышал на заднем плане чье-то напевное бормотание – словно молитву. Звук был словно он находился в соборе. Вот только капало что-то постоянно. Из-под высокого свода – если он был – донесся быстрый шелест крыльев. Голуби? Кажется, священник или проповедник служил обедню, но звучала она странно. Словно на русском, а то и вовсе на несуществующем языке. Глоссолалия. Прихожане на удивление слаженно пели псалом. Никаких знакомых слов вроде «Иисус» или «Мария». Внезапно паства умолкла и заиграл оркестр. Мелодия была знакомой. Из телепередачи. Постойте! Он услышал, как что-то катится. Шар. Докатился и остановился.
– Пять, – произнес женский голос. – Цифра пять.
Вот он.
Код.
Глава 23
Пятница. Число человека
Откровения приходили в голову Харри странным образом. Словно маленькие ледяные капельки, они капали откуда-то сверху. Иногда, конечно, он поднимал голову и, проследив полет капли, отыскивал причинно-следственные связи, но в этот раз откровение было иного толка. Как будто он получил его в дар или даже украл, подслушав шепот ангелов или такую музыку, которая доступна только гениям вроде Дюка Эллингтона, когда услышанный во сне отрывок звучит так явственно, что нужно только сесть за пианино и сыграть его.
Именно это Харри и собирался сделать. Концерт был назначен в кабинете на час дня, и оставалось достаточно времени, чтобы подобрать завершающую часть кода. Но для этого требовалась путеводная звезда. И звездная карта.
По пути в кабинет он заглянул в канцелярскую лавку и обзавелся линейкой, транспортиром, самым тонким пером, какое там нашлось, и парой слайдов. В кабинете он сразу взялся за дело. Достал из ящика большую карту Осло. Подклеил ее, разгладил и снова водрузил на стену. Затем начертил на слайде окружность, разделил ее на пять секторов – ровно по 72 градуса каждый – и без отрыва руки по линейке соединил между собой дальние точки. Когда рисунок был готов, он поднял его на просвет. Пентаграмма.
Проектора в их зале для совещаний не оказалось, и Харри отправился в зал отдела по борьбе с ограблениями, где начальник отдела Иварссон, против воли собрав оставшихся на работе в июле сотрудников, читал им лекцию на общую тему: «Как я стал таким замечательным».
– Очень надо, – сообщил Харри, выдернул проектор из розетки и уволок его из зала под удивленное хлопанье глаз Иварссона.
