яблочного пирога за завтраком и впервые увидели железную дорогу.
Теперь стоял сентябрь. Дети спускались к дороге, и дерн у них под ногами был сухой и ломкий. Те былинки, что возвышались над дерном, прямились, словно копья или пики. Синие колокольчики трепетали на жестких и тонких стебельках, египетские розы подставляли солнечным лучам свои сиреневые лепестки, и золотые кувшинки горели, словно звездочки, у берегов пруда, лежавшего на полпути к железной дороге. Бобби собрала целую охапку цветов, и она уже представляла себе, как они красиво будут смотреться на зеленовато-розовом шелковом лоскутном одеяле, которым была укрыта сломанная нога Джима.
– Надо торопиться, – подстегивал девочек Питер, – а то мы пропустим наш «десятый час».
– Я только так могу идти, быстрее не выходит, – жалобно скулила Филлис, – ну вот, теперь еще и шнурок опять развязался!
– Когда мы тебя будем выдавать замуж, – заворчал Питер, – у тебя в притворе*[33] обязательно развяжется шнурок, и твой жених споткнется и расквасит себе нос на цветных плитках. Ты скажешь, что он тебе не нужен такой некрасивый. И останешься старой девой!
– Нет, я уж лучше выйду замуж за парня с некрасивым носом, чем остаться одной!
– Все равно не будет ничего хорошего. Он со своим расквашенным носом даже не почувствует, как пахнут цветы, – поддержала шутку Бобби.
– Уж не к свадьбе ли ты нарвала столько цветов? – поинтересовался Питер, кивая на букет. – Так, шутки в сторону! Уже был гудок, надо скорее бежать.
И они побежали. И замахали, как обычно, своими носовыми платками, из которых не все были хорошо выстираны.
– Передайте папе, что мы его любим! – закричала Бобби.
– Привет папе! – поддержали Питер и Филлис.
Вдруг из окна вагона первого класса высунулся старый джентльмен и яростно замахал в ответ. Детям это не показалось чем-то особенным. Он всегда отвечал на их приветствия. Необычно было другое: из всех вагонов, чуть ли не из каждого окна им махали платками другие пассажиры. А у кого не нашлось платка, те махали газетами или просто руками. И ребята заметили, что газеты, которыми махали многие пассажиры, были одинаковые и с какой-то необычной шапкой на первой полосе. Поезд с шумом и гудением пронесся мимо, вовлекая в танец мелкий галечник на насыпи. И когда он скрылся из виду, дети переглянулись между собой.
– Ну? – спросил Питер.
– Что – «ну»? – переспросила Бобби.
– Да, что – «ну? – как эхо, повторила Филлис.
– Что бы все это могло значить? – Питер задал вопрос, вовсе не ожидая ответа.
– Ума не приложу, – отозвалась Бобби. – Наверное, старый джентльмен подговорил всех пассажиров нас поприветствовать. Он ведь знает, что нам это приятно.
Вам, наверное, уже не терпится узнать, в чем же было дело. Старый джентльмен, которого все на станции очень любили и уважали, в тот день приехал раньше обычного. Он остановился у двери, где стоял молодой человек, державший в руках машинку для компостирования билетов. Старый джентльмен что-то говорил каждому, кто проходил через дверь. И каждый проходящий в ответ кивал. Кивки эти выражали разные чувства: удивление, недоумение, приятное удовольствие, раздражение. Но все эти люди тут же шли к столбику, где была приклеена утренняя газета, и отыскивали одну и ту же заметку. И когда пассажиры входили в поезд, они рассказывали другим пассажирам, уже сидевшим в купе, о том, что они услышали от старого джентльмена. И те, кто успел купить утреннюю газету, тут же доставали ее, просматривали и, как правило, радостно улыбались. А потом, когда поезд приблизился к ограде, за которой стояли трое детей, все принялись яростно махать руками, платками и газетами, так что поезд походил на вереницу белых облаков. В какой-то момент детям показалось, что поезд ожил. И им хотелось откликнуться на то чувство любви, которое переполняло едущих в поезде.
– Что-то непонятное, – задумчиво произнес Питер.
– И невероятное, – прибавила Филлис.
– А вам не кажется, – спросила Бобби, – что сегодня старый джентльмен махал нам более выразительно, чем всегда?
– Да нет, – пожали плечами Питер и Филлис.
– А мне показалось. Он потряс в воздухе этой газетой. Он хотел показать: что-то такое произошло.
– А что могло произойти? – поднял брови Питер.
– Я не знаю. Но чувствую, что что-то должно произойти.
– Что же? Вон, у Филлис на ноге ссадина…
В самом деле, Филлис, увлеченная церемонией приветствия, напоролась на протянутую вдоль станции веревку, и пришлось платком перевязывать ей рану.
Дети вернулись домой. Уроки в этот день плохо давались Бобби. Она запуталась в довольно простой задачке, где требовалось распределить 48 фунтов мяса и 36 фунтов хлеба между 144 голодающими детьми, и мама бросила на нее недоумевающий взгляд:
– Ты не заболела?
Ответ был неожиданным для мамы:
– Я не знаю. Я не могу понять, как я себя чувствую. Но я точно знаю, что это не лень. Мама, ты не могла бы меня отпустить? Мне сейчас надо побыть одной.
– Да, я, конечно, могу тебя отпустить, но…
Мелок выпал из руки Бобби и разбился на зеленые кусочки. Это был очень ценный мелок, незаменимый для всяких рисунков и чертежей. Но Бобби даже не выразила сожаления и не стала собирать крошки. Она сорвалась с места и убежала. Мама догнала ее в прихожей, где Бобби пыталась найти среди плащей и зонтов свою летнюю шляпку.
– Девочка моя! Ты точно не заболела? – с тревогой спросила мама.
– Не знаю, – снова отвечала Бобби, – мне надо побыть одной, чтобы понять, почему у меня голова не соображает, а внутри все перепуталось.
– А не лучше ли лечь? – говорила мама, приглаживая волосы на лбу у дочки.
– Я выйду в сад. Я там всегда оживаю.
Но Бобби недолго пробыла в саду. Ей показалось, что мальвы, астры и поздних сортов розы тоже пребывают в ожидании чего-то необыкновенного. Стоял один из тех ярких осенних дней, когда кажется, что вся природа чего-то ждет.
Одна только Бобби не хотела и не могла ждать. Она сказала, что хочет сходить на станцию, чтобы поговорить с Перксом и спросить у сигнальщика, как чувствует себя его больной сынишка.
Девочка пошла по направлению к станции. Ей встретилась пожилая женщина с почты, которая обняла ее, поцеловала, а потом сказала почему-то:
– Ну, беги, беги, там все узнаешь.
Молодой торговец мануфактурой, обычно в лучшем случае принудительно-вежливый, а в худшем – неприятно высокомерный, вдруг снял перед ней шляпу, поклонился и произнес странные слова:
– Доброе утро, мисс. Я верил, я был уверен.
Еще более необычно повел себя кузнец, шедший навстречу Бобби с газетой в руках. Он широко улыбался, хотя был по натуре человеком скорее угрюмым, а потом вдруг подбежал к ней, замахал над головой девочки газетой и воскликнул:
– Добрый день, дорогая, и много, много вам счастливых дней! Пусть сбудутся все ваши желания.
«Все как будто во сне, – подумала про себя Бобби, – я теперь уверена, что что-то произойдет, а может быть, уже произошло – удивительное, необычайное».
Хозяин станции поздоровался с ней за руку. И не просто поздоровался, а стал поднимать и опускать ее руку, как будто накачивал насос. А потом удалился в свое святилище, туда, куда даже Бобби не решалась следовать за ним.
Перкса нигде не было. И никто не вышел на платформу, кроме станционной кошки. Эта маленькая черепаховая леди, обычно не слишком расположенная к общению, теперь распушила хвостик и, выгибая спинку, стала тереться о коричневые носки Бобби с громким мурлыканьем.
– Моя милая! – проговорила Бобби, гладя кошечку. – Сегодня все так добры ко мне, даже такая дикарка,
