Синкоп джесс-банда выдразнив зигзаг, — Прищуривает ясные, как ордер, Искусно подведенные глаза. Толпа мужчин, глаза и рты листая, За мглой стекла не согнана никем, И в каждом вопль: “О, если бы такая Моя любовница, как этот манекен!” Еще минута, может быть, секунда, Чтоб рявкнула еще одна деталь, — И искра эротического бунта Молниеносно будет поднята. Витрина брызнет искрами осколков, Завертится подобно колесу, И этот воск, который синь и шелков, Над городом, как бога, понесут. Случится это завтра или нынче: Ведь, хохоча, срывает век-смутьян Улыбки с женщин Леонардо Винчи И прелесть с доморощенных Татьян. От тайн улыбок (выбора загадка?), От грусти тайной (выбери меня?) Останется, как бронзовый задаток, Лишь то, что невозможно разменять. И даже взор, что неустанно зябок, Бронею воли стойкой замолчит, Лишь нечто, невесомое, как запах Влекущий, пол ее определит. Зане от каждой куклы из Парижа, Где женщину обнюхивает век, — Пульверизатором одеколонным брызжет — Два идеала, женственницы — две! И на плечах грядущих революций Ворвется в мир иная красота, И новые художники найдутся Из признаков типичное соткать. И манекен, склонив головку набок, Презрительно на Джиоконд глядит, Как девочка на чопорных прабабок, На выцветающий даггеротип!..
1928, Харбин
1928. № 230 (2430), 1 сент. С. 2.
НАД “ВОЙНОЙ И МИРОМ”
В старой дедовской усадьбе Двух приезжих кивера… Все приличья побросать бы И шептаться до утра. Нежно вздрагивает женский Робкий голос у окна, А под стенами Смоленска Грозовая тишина. Чистят ров и ставят туры. Но уже, в себя влюблен, — К боевой клавиатуре Поспешил Наполеон. Город вспыхивает стружкой… Отступающих табун… Граф Ростов с одним Лаврушкой Усмирил крестьянский бунт. Дом исчез, пустой и старый, Даль осенняя нежна, И влюбляется в гусара