Ясноглазая княжна… Сколько нежности и силы Их сердцам уделено… Не орлицыны ли крылья Над тобой, Бородино? Если б буря, если гром бы, — Грохот не был бы сильней, Но не ляжет перед бомбой Малодушно князь Андрей. А потом, в венце зеленом, Из осенней синевы Встанут пред Наполеоном Церкви брошенной Москвы. Но уйдет, навек растаяв В снежной ярости полей, И научит Каратаев Пьера мудрости своей. И опять покой усадьбы, Зимний сад и кабинет, И от свадьбы и до свадьбы Никаких событий нет. Лиловатей аметистов Тишина на их меже, Но как будто декабристов Есть предчувствие уже. Где всё это? Нашу силу, Нашу смелость выкрал кто? Словно оползень, Россия Опрокинулась в поток. В жизни медленной и пресной, Сквозь отчаянья отстой, — Нам поэмою чудесной Вспоминается Толстой.
1928. № 238 (2438), 9 сент. С. 3.
НА ШАТКОМ ОСТРИЕ
Крутился форд, меняя рестораны, Как черт у заколдованной черты. У ваших женщин рдели, точно раны, Усталые, накрашенные рты. Бросало в ночь. Бросало в зал из зала. В дурман объятий танца и вина. И маленькая женщина сказала: “Я так устала, так утомлена!” Уже вдвоем вы мчались в холод черный, В протяжных тусклых окликах гудка, И фонари, как огненные зерна, Навстречу вам неслись издалека. О, нежность! Огнеликие потери Невозвратимой. Поцелуй — колюч. И вот бесшумно отворяет двери Друг всех беспутных, ты, — французский ключ! Тепло жилья и первое объятье, И грозно зазвеневшая душа. Ты сбрасываешь золотое платье, Ты смело говоришь: “Я хороша!” И падают колючие минуты, Как капли зноя в скошенный ковыль, А за окном, где стынет холод лютый, Уже гудком хрипит автомобиль. Шоффер продрог. Тревожный,
