Какой вопрос? При чем тут вопрос, я понять не могла. Все набирала и набирала номер, пока врач не ответила.
— Ваша мама умерла. Счастливая женщина, я никогда не видела, чтобы внуки так любили бабушку.
А мальчики просто несколько часов сидели под дверью реанимации, ждали. Когда вышла доктор и сказала, что бабушки больше нет, они заплакали.
На похоронах, когда я увидела маму в гробу, у меня что-то щелкнуло в мозгу, и его сильно заклинило. Мама в кружевном платочке. Мама никогда не носила платочков. Мама каменно-холодная, что неправильно. И если ее хорошенько потрясти за плечи со словами: «Мама, вставай!» — то она очнется, потеплеет, поднимется и скажет: «Опять твои глупости!»
Дети быстренько подхватили меня под руки и отвели от гроба с призывами успокоиться.
Мне всегда казалось, что при большом несчастье я впаду в ступор, из которого долго не смогу выбраться, и никто не сможет меня вытащить. Ведь мутизм — молчание, отказ от общения, был моей типичной реакцией на жизненную несправедливость. Ничуть не бывало. Когда прилетела из Америки, отгоняла от себя мысли про маму, которая лежит в холодильнике морга, меня трясло от желания действовать, говорить, говорить, говорить — не останавливаясь. И до похорон, и после я пребывала в каком-то чумовом возбуждении. Носилась по магазинам, покупая продукты на поминки и стаканы (у нас мало стаканов, обязательно нужны большие хрустальные стаканы!), часами стояла у плиты, хотя никакой необходимости в этом не было, помощников достаточно. Мне говорили: «Иди полежи, отдохни!» Я решительно отказывалась и все искала себе новую работу, и все говорила, говорила. Я боялась, что если замолчу, лягу, закрою глаза, то обязательно провалюсь в бездонную черную яму. К ночи я просто падала, обессиленная, и засыпала без лекарств.
Тамара Ивановна, приехавшая на похороны, понимала меня, как никто другой. «Оставьте Наташу в покое, пусть делает, что хочет, — говорила она. И тихо прибавляла: — Вот горе, горе, никогда девочку такой болтливой не видела». Проводить маму приехала моя свекровь, Алиса Степановна. Совершенно неожиданно для меня эти две женщины не сошлись, хотя я всегда считала, что они могут быть подругами, настолько схожи. Развернулось соперничество: за правильный поминальный стол и прочие обряды. То одна меня отводила в сторону: «Почему здесь командует эта Тамара Ивановна? Она здесь кто?» То другая шептала: «Свекруха у тебя, Наташа, чисто язва». По сути, они соперничали за близость ко мне, за возможность заменить маму, незаменяемую. Но это старушечье-детское противостояние было настолько забавно, что вызывало улыбку. В горе улыбка — первое лекарство.
С этим лекарством я, наверное, переборщила.
После похорон, поминок на девять дней, перед отъездом в Америку, к мужу, я собрала дома подруг, накрыла стол. Все знали, как тесно я была связана с мамой. Я договорилась до того, что утверждала: «Нельзя врастать в другого человека с потрохами! Нельзя! Общие кровеносная и нервная системы — это неправильно. Потому что, когда вторая половина умирает, из тебя вырывают ее с кровью, сосуды и нервные окончания болтаются в воздухе — это очень больно. Все развитие цивилизации, куда органично входят развитие нравственности и психики, идет по пути избавления от ненужной боли». Подруги смотрели на меня с жалостью и согласно кивали, нисколько не соглашаясь внутренне. А я все вещала и вещала.
Рассказала, как Тамара Ивановна и Алиса Степановна схлестнулись по поводу рецептов для поминальных блинов и кутьи. Потом кто-то рассказал свою остроумную историю про свекровь. От насмешек над старушечьими закидонами мы перешли к мужским заскокам, перекинулись на детей с их проделками… Взрывы смеха следовали один за другим.
Мы покрылись мимическими морщинами и утирали пот со лба — давно так не веселились.
Когда подруги ушли, предварительно вымыв посуду, упаковав и убрав в холодильник недоеденное, я отправилась спать и с ужасом сказала самой себе: «Мама умерла. А ты хохотала до колик!» Закрыла глаза, и тут же возникло мамино лицо с гримасой легкого осуждения: «Что ты по пустякам тревожишься? Хватит скорбеть. Берись за работу, пиши свои книжки».
Когда я принесла маме свою первую книгу, она, читательница маниакальная, не могла разобрать ни строчки, а только гладила обложку. Подняла на меня глаза:
— Я не знаю, как сказать.
Она успела познакомиться с Галей, будущей Ми-тиной женой. Раньше я шутила: вредного Митьку мне жены будут возвращать с претензиями, как товар производителю. Когда мама сразу, с первого взгляда приняла Галю, я спросила с улыбкой: «Думаешь, эта девушка не выкатит нам список претензий?»
Никита женился через шесть лет после маминой смерти. Его жену Анечку мама, естественно, не видела. Как бы порадовалась! И мама решительно противостояла бы стремлению назвать внучку ее именем — давлением на Аню, в муках родившую первого ребенка. Свекор и свекровь (Женя и я) молчаливо наседают, муж, что главное, просит — назвать Александрой. В свое время, когда моего первенца все хотели назвать Женей, я встала на дыбы. Евгений — прекрасное имя. Но Женя номер три? Для моего сына? Кирюшу, внука, тоже, повинуясь каким-то фамильным предрассудкам, хотели назвать Женей. Митя — Дмитрий Евгеньевич, его дедушка — Евгений Дмитриевич. И пошло-поехало. Дайте Гале, матери, назвать своего сына — жестоко отметала я все поползновения. Так был назван Кирилл. А вот с Аней у меня не получилось пересилить мечту. Первая долгожданная девочка, как хорошо бы в честь Никитиной бабушки, моей мамы, назвать…
Теперь у нас есть Александра, ей полтора года. Она повторяет любые слова, выдумывает собственные, пытается складывать предложения. Хулиганит за милую душу. Но внучка никак себя не называет. И понятно. Она и Саша, и Шура, и Саня, и Аля, и Сашута, и Сашура (мое обращение), а в моменты разоблаченных проделок взрослые еще и пеняют: «Александра! Что ты наделала? Ай-ай-ай!» Словом, ребенка запутали. Остается ждать, когда она сама выберет себе вариант прекрасного и дорогого нам всем имени — Александра.
ХОЧУ СОБАКУ
В детстве меня несколько раз лечили от стригущего лишая. Доставался он мне от бездомных кошек, которых я тащила в дом. Сильно больных, покрытых струпьями, мама куда-то уносила. Под ванной у меня было спрятано дустовое мыло — к приходу мамы надо было ликвидировать блох у очередного приблудного котенка. Для этого намылить его вонючим мылом и подержать несколько минут. Котята сопротивлялись отчаянно, расцарапывали мне руки. Мама сдалась, уступила моей кошачьей страсти и сказала: «Пусть в доме будет одна кошка, но больше никаких вшивых и лишайных в квартиру не тащи». Так у нас появилась Марго. Я в то время читала «Королеву Марго» Дюма, и кличка легко нашлась. Марго я нашла в подвале, куда полезла на жалобный писк. Грязный котенок со сломанным хвостом после мытья оказался необычного окраса — трехцветного, будто пуляли в него желтой и черной красками, прочно закрепившимися на белом. Из Марго выросла эгоистка такой мощи, что невольно вызывала воехищение. Она мурлыкала и ластилась, но только когда ей приспичивало, чтобы поласкали. Если же хозяйке хотелось простого кошачьего тепла, а Марго была не в настроении — дудки! У меня привычка спать на животе, потому что Маргуша ночью колотила меня лапой — перевернись на живот, я люблю спать в низу твоей спины.
Однажды у нас ночевала женщина, соседи попросили, у них свадьба, прибывших гостей — вповалку на полу не помещаются — разместили по соседям. Утром женщина с выпученными глазами сообщает:
— Домовой у вас! Всю ночь по мне топтался, топтался, душил, так душил! Надо вам квартиру освятить, попа позвать.
А это была Марго, которой не понравилось, что на моем месте спит другой человек и не хочет на живот переворачиваться.
Марго я увековечила в одной из первых своих книжек «Выйти замуж». Там герой выбрасывает стенающую от брачной неги Марго за забор. В жизни было несколько иначе. Когда Марго вступила в пору половой зрелости и принялась орать диким голосом, я решила подобрать ей жениха из благородных. Первым был шикарный персидский кот, вторым — роскошный богатырь сибирский. Но только я приносила в дом женихов, Марго прекращала свои вопли и презрительно шипела, не подпускала женихов. Они ходили за ней
