смотрят на нас.
— Что дальше?
— Я побежала. Очень быстро бежала!
Ивану смешно. Остальным тоже смешно. Они громко смеются. Иван трижды меня переспрашивает: «Что дальше?» Я трижды ему отвечаю: «Я побежала. Очень быстро бежала!» И всякий раз солдаты и Иван смеются.
Наверху, из дома Ангела, доносится шум. Поют солдаты. В других домах поют тоже. Везде русские солдаты поют. От волнения я сразу этого не заметила. Даже старшина, орденоносный старшина, сидевший из-за стрельбы на кухне под арестом, тоже поет. Он поет что-то похожее на «Вечерний звон, вечерний звон»…
Мои солдаты все еще смеются. А я, разозлившись, стала на них кричать. Они же смеялись и кивали мне. Я ругалась, а они смеялись!
Иван опять меня высоко поднял.
— Не ругайся, сокровище, — бормотал он. — Не ругайся!
Одной рукой он прижимал меня к груди, другой показывал на дома Ангела, Лайнфельнера, дома, где жили русские.
— Не ругайся! У нас большой праздник. Праздник прощания. Мы уезжаем. Все-все. Далеко-далеко. Прощаемся!
Иван запел тоже. Пел он беззаботно, будто все в порядке, будто мой отец не остался с патрулем.
Я стукнула его кулаком по голове. Стукнула очень сильно, как только могла. Но он даже не обратил на это внимания, по-прежнему пел. Остальные ему подпевали.
— Помоги отцу! — прокричала я ему в ухо. Даже бабушка бы это услышала. Но Иван пел.
Я ударила его еще раз. И повторила:
— Иван, Иван, помоги же! Помоги!
Наконец до него дошло.
— Кому помочь?
— Моему отцу!
— Кому?
— Отцу!
Иван молчал. Я выскользнула из его рук на землю. Иван смотрел на меня, ничего не понимая.
Ну, почему он спрашивает? Почему ничего не делает?
— Кому-кому? Я не знаю этого слова!
Господи! Не знает, что отец — это папа.
— Папа, папа, отец. Помоги папе!
Лицо Ивана сияло от радости. Наконец он понял.
— Помочь папе?
— Да-да, папе!
— Помочь? — Иван хотел помочь отцу. Другие солдаты тоже. Все хотели помочь отцу. Никто из них не желал оставаться в комендатуре, охранять ее. Они посмотрели на молоденького солдатика, спавшего на солнышке. Разбудили его, все объяснили и назначили дневальным. Новый дневальный, сонно втянув голову в плечи, отправился в комендатуру. Иван ему еще что-то приказал. Тот вернулся за ружьем.
Среди тех, кто хотел помочь папе, был солдат с ключом от патрульной машины. Сначала он сказал:
— Нет!
Потом все же дал ключ.
Патрульная машина была открытой, похожей на джип. Наверное, это и был американский джип, только с русской звездой на крыле. Иван сел за руль. Остальные залезли в машину. Я с ними. Кроме Ивана, там было человек восемь.
Мы поехали вниз по улице Нойвальдеггер. Ехали то по правой стороне, то по левой. Ничего страшного! Все равно ведь на улице никого не было. Один раз мы задели кирпичную стену, потом чуть не врезались в дерево.
Солдатам нравилась такая езда. Но внизу, у ворот, Иван сделал что-то не так. Машина замедлила ход, дернулась, повернулась, потом остановилась, еще раз дернулась, повернулась и совсем заглохла. Иван попытался ее завести, но у него ничего не получилось.
Мы вылезли из машины, оставив ее посреди улицы. Пошли пешком: впереди я с Иваном, за нами остальные. Все хором кричали:
— Помочь отцу! Помочь отцу!
У трактира стоял Добродушный и курил. Второй солдат, сидя за столом, размахивал руками. Рядом стояли двое солдат, принимающих дежурство. Один держал в руках бумагу, второй держал отца. Отец говорил по-русски, потом по-немецки, опять по-русски. Говорил о майоре и свободной рукой показывал на бумагу. Раз десять на едином дыхании он произнес:
— Майор, майор!
Спасители отца во главе с Иваном вошли в комнату. Я осталась на улице. Следила за происходящим через окно.
Иван встал между патрульными и отцом. Рука у отца освободилась, потому что патрульный держал теперь за руку Ивана, показывая ему бумагу и объясняя, что она ничего не стоит — разрешения выглядят иначе.
Иван заинтересованно изучал бумагу. Солдаты теснились возле него. Каждый хотел видеть эту бумагу. Каждый хватал бумагу и читал. Патрульный попытался ее отнять. Но Иван потребовал ее себе.
Иван был поглавнее Патрульного. Он скомкал бумагу и сунул ее в карман, заметив при этом, что бумага действительно нестоящая, поэтому он и не будет ее смотреть. Патрульный запротестовал, его сменщик тоже ругался, остальные поддакивали. Папины спасители их окружили, беспрерывно спрашивая, что произошло, и тем временем оттеснили папу от патрульных. Теснили его к двери, пока он не очутился на пороге. Они показали ему, чтобы он бежал. Но у двери стоял Добродушный с оружием.
Папа посмотрел на него и заколебался. Стоящие сзади солдаты нетерпеливо махали папе, чтобы он бежал. Добродушный смотрел на лампу из светло-голубого стекла с розовыми лилиями. Отец выскочил из дверей. Я отпрыгнула от окна и побежала за ним, удивляясь, как быстро может бежать человек с израненными, полными гноя ногами.
За поворотом, примерно возле дома № 30, мы остановились. Патрульного поста теперь не было видно, и отец сказал, что мы будем меньше бросаться в глаза, если пойдем медленно. И мы пошли медленно. Отец сильно хромал и кашлял. Был уже полдень. Солнце вовсю жарило. На улице — ни души. Отец вытер пот со лба.
— Все хорошо, что хорошо кончается! Этот остолоп хотел передать меня в городскую комендатуру.
— А что бы там с тобой сделали?
— При хорошем настроении отправили бы домой, а при плохом — послали в Сибирь. — Отец улыбнулся. — Теперь мне кажется, они были бы в хорошем настроении, а там, там, — он кивнул назад, — я не был в этом уверен.
Новый часовой у комендатуры не очень радовался своему назначению. Когда мы проходили по Атариаштрассе, он, прислонившись к стене, дремал. Мы не стали ему мешать.
В доме Ангела больше не пели, у Лайнфельнера тоже молчали. И в остальных домах было тихо.
— Они устали, — сказал отец.
— Но ведь сейчас только обед!
— Они давно празднуют — с вечера.
Я спросила, правда ли, что русские от нас уезжают. Отец объяснил, что наши друзья уходят, но придут другие солдаты. Так всегда бывает. Сначала приходят наступающие войска, за ними следует обоз.
— А что такое обоз? Они не воюют? Почему тогда обоз хуже?
— Обоз не хуже, — ответил отец. — Но передовые, наступающие части лучше. Они важнее. Они
