Вернись в завтра

—

Ну, проскажи, Дашутка, как там у тебя на работе? Все ль наладила, иль троху дел осталось? — спросил Петрович участливо.

—

Тяжко мне, Васек! — призналась женщина.

Она вкратце поделилась с Петровичем бедами и неприятностями, призналась честно:

—

Трижды заявление писала, чтоб отпустили меня обратно на склад. Нет больше моих сил, не хватает терпенья. И я не железная…

—

Не спеши, девонька! Сбежать завсегда поспеешь. А и сил своих не ведаешь. Не торопись покинуть место, этого твои вороги шибко добиваются. Нешто уступишь им? Не в твоей натуре эдакое. Не поддавайся! А помнишь, сама сказывала, как вам в Сибири выживать привелось.

—

Там люди были. Целая артель! И ни одного врага! Никто ни на кого не строчил кляузы. А тут я

ху

же чем в тайге, среди людей заблудилась. Не знаю кто друг, кто враг? Вокруг завистники и подхалимы друг на друга сплетничают. Сколько таких выставила из кабинета, ни счесть. А они все лезут, доносят один на другого. А я все годы считала, что у нас на базе самый дружный коллектив.

—

Да что ты, Даша! Только упокойники дружные! Кляузы не строчат, потому как бумаги у них нету. А и насплетничать не получится. Бог всю правду знает, Его не проведешь. Вот и приходится им только грехи замаливать. Серед живых ладу никогда не было. Знай, зависть и жадность сызмалу до стари людей губят и портят на корню. Ить каждый считает, што он умней всех, а вот почему-то его не поставили директором. Так-то и точит обида. Оттого тебе пакостят. А ты не сдавайся, не уступай проходимцам. И держись! Ведь вот за что тебя вся улица наша уважала? Потому как сама столько годов жила и с домом, и с огородом, с садом сама справлялася. Никого не просила, никому не кланялась. Мамка умерла, а ты не опустилась. Удержалась в горе. С семьей не повезло, ты и тут осталась в человеках. Не пошла по рукам, не опозорилась.

—

Ну и что с того, Петрович? Другие люди имеют родню, друзей. У них и на работе все ладится, и дома их ждут. А у меня все кувырком. С самого детства не живу, а только держусь. Как я устала от этого: держись, крепись, мужайся, терпи! Но ведь не мужик же, в конце концов. И мне нужна передышка, хотя бы короткая…

—

Знаешь, я тож когда-то в ссылке взвыл и попросил передышку. Получил ее аж на цельных два месяца! Чуть не издох. С тех пор не прошу роздых…

—

А что случилось? — спросила Дарья.

—

К ведмедице в берлогу провалился. До того никогда не доводилось вблизях с той зверюгой свидеться. И не только встретиться, а и в обнимку поваляться. Я ж на нее — косматую, немытую, прямо из «дыхалки» свалился. Не увидел по неопытности. И обеими ногами, вместе с ушами, прямо ей на сиськи без спросу и согласия сиганул. Как на грех, весом своим я и на треть медвежьего веса не тянул. Потому матуха меня за какую-то нечисть приняла. Я ж как назло недели две в бане не парился. От того взмолился и роздых попросил. Пообещали, когда с тайги ворочусь, выходной дать. Но матухе все до заду. Она меня со всех концов нюхает, хочет узнать, с чем я к ней подвалил. Сдернула одежу, я благим матом заорал со страху. Хочь она и женщина та медведица, но человечьего слова едино не разумеет. Крутит в лапах, как хорька. Я ж со страху так отделался, что в берлоге дышать стало

нечем.

И зверюге не только лапы, а и все пузо испоганил. Ох и осерчала она за паскудство. Поначалу фыркала, башкой крутила, а потом как рявкнет. Да как швырнет меня в угол, а там корни дерева… Я на них плашмя повалился, а матуха сорвала и давай мною забавляться. Все, что наружи висело, торчало и моталось, пыталась отгрызть и оторвать. Всего в дерьме изваляла. Хотела живьем урыть в своем говне, но я, покуда живой, не уломался. А тут подвезло, медведица на дыбы встала и поперла на меня буром. Батюшки! Как увидел эту гору, страшно сделалось, что ждет меня? И тут матуха хватила, поднял к самой «дыхалке» из берлоги, только хотела меня размазать, а я успел ухватиться за дерево, каким медведица покрывала берлогу, мигом подтянулся и выскочил наружу. Весь как есть гольный, исцарапанный и в говне. А мужики меня ищут, куда подевался? Когда ж увидели, поначалу обомлели, а потом хохотали до обмороков. Так и прозвали меня медвежьим насильником. И сочинили, что я к той матухе на свиданки по ночам бегал. Озоровал с ней! А мне, Дарьюшка, вовсе не до смеху стало. Покуда в страхе прибывал, не почуял, что зверюга три ребра мне- изломала. Я ж ни стоять, ни лежать не мог от боли. Пока меня штопали и сращивали, целый месяц прошел. Больше я не просил себе отдыха и не вспоминал о нем. В тайгу ходил только след в след за мужуками и ни шагу в сторону. Понял, иначе волю не увижу, — хохотнул Петрович и закончил вздохнув:

—

Вот так и ты помни: просящий отдых получает геморрой и грыжу. Я тебе такое не пожелаю. Вкалывай ровно, без срыву и поту. Так-то оно надежней и себе спокойнее.

Петрович уже сидел в постели. Ему было по-человечески приятно, что Степановна пришла навестить его. Значит, помнила, переживала о нем. Выходит, что и ей, гром-бабе, он не совсем безразличен, а может, даже дорог, — сел человек рядом, смотрел на женщину потеплевшим взглядом.

—

А ко мне дочка приходила. Сама… Моя Танюшка. Веришь, Васек, я порой возле школы долго ждала, чтоб краем глаза, хоть на минуту увидеть ее. Она зачастую пробегала мимо или проходила, даже не заметив. А если и видела, ни разу не подошла, не остановилась, не поговорила. Я так и не могла понять, почему, за что на меня обижается? Она и теперь не сказала…

—

А чего объявилась?

—

Не сложилась у нее жизнь. У Никиты в новой семье появились свои дети. Понятно, что он перестал уделять внимание дочери и посоветовал не валять дурака, устраиваться на работу, отказал ей в помощи, а она и растерялась. Тут с мужем нелады начались. Он привык к поддержке. Когда в ней отказали, дочь сразу перестала быть нужной. А ведь у них ребенок. Короче, мое получила. Ситуация не легче. Ей в открытую грозят разводом. И не только… Обещают, если подаст на алименты, свести с нею счеты. Только теперь призналась, что жила три года с наркоманом, а ребенок неполноценный, короче, дебильный. Теперь не знает что делать? Говорит, что наложит на себя руки, если не вытащу ее из пропасти бед.

—

Погоди! А она где-нибудь работает?

—

Не сказала. По моему, нет. Иначе похвалилась бы обязательно.

—

Выходит, она с ребенком на твою шею лезет? А не станет тебя, что будет делать?

—

Не знаю…

—

Ты ей дала денег?

—

Конечно. А как откажешь, если обещает вместе с малышом броситься под машину, а в записке меня и отца указать виновниками смерти.

—

Сбрехала она тебе повсюду, поверь моему слову. Просто у ней с мужем сговор, жить вот так, доить тебя и отца в четыре руки, а самим валять дурака, покуда вы живые. Попомни мое слово, скоро она опять возникнет. Откажи ей в помощи. И это чмо даже не подумает наложить на себя руки. Она будет долго приставать к тебе, а когда поймет, что бесполезно просит, пойдет сама вкалывать. И выживет…

—

А вдруг с отчаянья сорвется…

—

Кто угодно, но не она! Эта слишком себя любит! Отказав, ты поможешь ей вернуться в человеки! Иначе, и в могиле не сыщешь себе покою. Стань твердой и жесткой ради ее самой.

—

Почему ты думаешь, что она все придумала и наврала мне? Она не могла насочинять такое.

—

Дашутка! Сама немного подумай и все поймешь как надо! Твоя дочь не из тех, кто возит, а с тех, кто ездит в возке. А значит, не стала бы три года тянуть на своей шее беспортошного. Разве я сбрехал?

—

Ну, положим, тут ты прав, — согласилась Дарья.

—

Она отказалась от тебя, здоровой и сильной женщины. Стала б она растить безнадежное, дебильное дите, чей отец наркоман? Конешно, сдала б в приют, иль на запчасти. Такое нынче