Вернись в завтра

—

Конечно. Но то было давно, и мы забыли.

Когда Федька поставил машину во дворе и закрыл

ворота, Колька назойливо потащил его к себе домой. Тонька урезонивала мальчишку, говорила, что Федору надо отдохнуть, но пацан уперся на своем:

—

Пошли, говорю. Ты у нас давно не был, — тянул человека за руку.

Пока Колька раскладывал и рассматривал все покупки, Тонька уже накрыла на стол. Позвала Кольку с Федькой, пошла искать деда. Тот оказался у Степановны. Повесил на окна резные ставни и теперь отдыхал, свернувшись на диване калачиком. Он даже задремал, но внучка разбудила

Дедунь, ты чего по чужим углам спишь? Иль к своему дому дорогу позабыл, заблудился ненароком? Я на обед тебя дожидаюсь. Пошли. А то и вовсе тут прижился. Дома уж и не бываешь.

—

Что поделать, Тонька, тянет сюда мою душу. Да так, што век бы отсюдова не ушел. Уж как мне спокойно и отрадно, все любо и дорого, — признался внучке ненароком.

—

Дедунь! Да что с тобой? Уж не влюбился ты в Степановну? Гляди ж, она нынче нам не ровня. Директорша! Зачем ей старик — сторож? Не бери ее в душу, не трави себя напрасно…

—

Смешная ты, Тонюшка! Да нешто сумею душе приказать, иль она совету испросит кого принять? Я б такой душе четверти самогону не пожалел бы. Токмо в том и лихо, што она с головой совет не держит. Сама по себе живет и дышит.

—

Бедный дедунька! — ахнула баба.

—

А чего ты бедуешь, по чем печалишься? Ить я за свою жизнь никого вот так не любил. Даже Настю позабыл навовсе. Лицо не помню. А вот Дарья, вся как есть, каждую минуту в глазах стоит радостью и болью. Не верил я мужукам в ихние байки про любови, а теперь сам поймался. И Слава Богу, что Господь и это подарил, дал познать хочь под старость. Знать, мужиком жил, не помер опрежь времени. Дело тут не в годах и не в работе, где я прижился. Что годы? Первый Дарьин мужик всего-то на год от меня младше, а вот мужчиной так и не стал. А и в должности ни обошел особо. В пожарной части пристроился, дежурным, тоже навроде сторожа на пульте, при лампочках. Как замигает какая, он тревогу бьет, чтоб на пожар ехали люди. Сам ни с места. Вот при такой должности состоит. А уж сколько раз хотел он вернуться к Даше, да та не взяла его, не пустила в дом.

—

Думаешь, тебя возьмет?

—

Тонька, глупая моя! Да я об том и не помышляю навовсе. На что стану бабе мозги глумить? Ведь это она мне по душе. А я ей вовсе не нужон. Да и нихто! Другие у ей заботы и печали, не про мужуков. С ентими козлами только душу посекла в синяки. Ты ж помнишь, когда товароведа Данилку судили, што он Дарье кричал. Обозвал, испозорил всю как есть. А Никитка, мужик Дашкин, даже не вступился. Сидел и ухмылялся, ровно чумной баран. Радовался. А чему? Даже не дрогнул, когда его дочке приговор читали. Вот тебе и отец! Где ж в нем тепло к Дарье сыщется? Так вот и прожила в нелюбимых: ни мужу, ни дочке, ни полюбовнику не нужная! А я ее не домогаюсь. Дышу рядом тихо. И ни словом не будоражу бабу. Мое при мне, завсегда душу греет. Спасибо, что не гонит, не обижает меня.

—

Давно ее любишь?

—

Кажется, всю жизнь…

—

Нет! Я бы так не смогла.

—

У кажного свое понятие про любовь.

—

Ладно! Пошли домой обедать! — позвала Тонька и, закрыв дом Степановны, шла задумчивая следом за Петровичем, жалея деда и завидуя ему.

Только уселись за стол, в дом торопливо вошел Андрей Михайлович, увидев сына, обрадовался:

—

Вот ты где! А я по всему дому обыскался. Слышь, Федь, ну побывал я у тех хозяев, какие камин «Людовик» заказали. Оно, конечно, деньги дают хорошие, не скупятся. И материал привезут. Но в одни руки я с ним больше месяца провожусь. Нужен ты. Иначе зашьюсь я там. А и ночевать нужно домой вертаться. Но это далеко.

—

Ладно, отец, дома поговорим.

—

Вася! Может и ты с нами уломаешься? — повернулся к Петровичу Михалыч.

—

Там столярных и плотницких дел нету. Чего попрусь мешаться вам? — отмахнулся человек. Соседи, пообедав, хотели сразу вернуться домой, но Колька не отпустил. Попросил Федьку починить машинку и фонарик. Михалыча заставил подогнать ранец, отпустить ремешки. Потом все долго разбирались с калькулятором. Посмотрели все учебники. Кольку заставили надеть форму и посмотрели, как она идет мальчишке.

—

Вот и готов к школе. А сколько я переживала, ночами не спала. Все хотелось, чтоб не хуже других пошел учиться, — призналась Тоня Федьке, добавив.

—

Я с получки отдам, что на Колю истратил.

—

Тонь, да угомонись! Колька мой дружбан, какие могут быть счеты? Успокойся.

—

Я так не умею, — качнула головой.

—

Ничего, скоро научу всему! — оглядел бабу вприщур. И сказал вполголоса:

—

В следующий выходной увезу тебя за город, подальше от всех, от своих и от чужих.

—

Зачем?

—

Хочу наедине с тобой побыть.

Тонька села рядом:

—

Федя! Иль мы дома не можем поговорить, побыть вдвоем. Сколько раз я приходила к вам, прибирала, готовила, ты то мне помогал или по дому что-то делал. А теперь, чтоб побыть наедине, нам уже из дома убегать нужно? Зачем?

—

Там тебя не оторвут заботы, никто не придет и не помешает. У меня за городом есть свое излюбленное место. Я там шалаш поставил. Уезжаю туда, когда мне тяжело бывает, ну совсем невмоготу. Посижу там часок-другой у костерка, и легче становится. Возвращаюсь уже другим человеком, успокоившимся, нормальным.

—

А что душу рвет?

—

Многое. Кое-что до смерти покоя не даст.

—

Ты о сыне?

—

Не спрашивай о больном. Оно и помимо хватает всего. Помню на Колыме перед освобождением из зоны увидел я на небе сразу три солнца. Мороз стоял сумасшедший. Ну, показал я мужикам на необычное явление. А они не удивились, наверно не впервой иным было такое видеть. И знаешь, что сказали, мол, кто первый приметил три солнца, у того самая заветная мечта исполнится. Я тогда только о воле мечтал. И дожил, вышел. А вот неделю назад был в Якутске. И снова три солнца увидел…

—

И тоже желание загадал?

—

Сказал вслух о своей мечте. Может тоже сбудется! Все северяне в это верят. Считают, что дети, какие родятся в день трех солнц, самые счастливые.

—

Выходит, я в грозу родилась. Ничего не сбылось, о чем мечтала. Не повезло. С самого начала лишней в семье жила. Все об меня спотыкались. Я свое имя долго не знала. Так и считала, что зовут меня сучкой, дурой, рахиткой, выкидышем. Даже будили поджопниками, оплеухами. От всего этого я очень берета сына. Чтоб как я не звал с детства свою смерть…

Федька как-то сразу сник, помрачнел.

—

Ладно, Антонина, не бередь свою душу Может кончатся наши беды, и мы успеем порадоваться жизни!

—

Теперь уж конечно все поменялось. Мой Колька спокойно растет здесь, у деда.