— У меня она одна. Других не знаю. Свою, конечно, люблю.
— Гера, ты только ее любишь?
Парень обнял Юльку, гладил лицо, волосы, плечи.
— Вот закончится эта бойня, поедем ко мне в деревню. Она не очень большая. Но есть там речка и лес, луг и озеро. И люди наши хоть бранятся, хоть женятся, все делают в полный голос, никого не опасаясь и не боясь. Тебя тоже признают своей и мама, и братья. Они у меня сердечные, теплые, хитрить не умеют.
— А ты предупредишь их?
— Само собой…
— Расскажи мне о своих, о каждом. И о доме тоже, — попросила Юля.
Она слушала его, прикрыв глаза, и улыбалась. Юлька перила, что скоро у нее появится семья — муж, его мать, братья. И она будет там своей, а не приемышем, взятым из жалости. В том доме ее будут любить как родную. Это так здорово! А за окном, на большой березе, всю весну станет петь соловей. Юлька прижалась к Герасиму.
— Только бы выжить и дожить! — вырвалось невольное.
— Не бойся! Доживем! Судьба никогда не дарит случайных встреч.
— А как же тогда с Федей так случилось?
— Успокойся, девочка! Война — мужская работа. На это время отбором правит судьба.
— Что, если и в этот раз кто-то из нас погибнет? — дрогнула Юлька и добавила: — Я не переживу. Уж лучше с этого обрыва головой вниз. Сколько же можно испытывать человека?
— Не думай о плохом.
— Это после Феди. Боюсь за тебя…
— У каждого своя жизнь. Она чужую не повторит.
— Гер! У нас в детдоме была старая нянечка. Мы все любили ее. Знаешь, она войну пережила, бомбежки, оккупацию. И даже когда бомбы летели с самолетов, не пряталась в подвале, как соседи. Садилась за машинку и шила. А рядом ставила икону Спасителя. Поверишь, не только на ее дом, даже поблизости ни одна бомба не взорвалась. А все потому, что верила и очень нужна была детям.
— Тогда чего сама дрожишь?
— Разумом все понимаю. А душа трясется, Так неохота умирать…
— Держись. Осталось немного. Не ругай и не кляни войну. Ведь если б не она, мы с тобой не встретились бы и никогда не узнали друг друга.
— А ты прав! — согласилась Юлька, подумав.
Сколько вечеров и ночей провели они вместе. Обговорили
наперед все. Распланировали свою жизнь на десяток лет вперед. Каждый шаг обсудили.
— Я матери о тебе написал. Она братьям рассказала, теперь ждут нас обоих. Так что должна знать: ты — семейная! Жена, дочь, сестра и молодая хозяйка в доме!
— Скорее бы это случилось въявь…
Душманы… Эти жалости не знали.
Юлька снилась по ночам, Она все еще мечтала стать женой, иметь семью и рожать детей, растить их вместе с Герасимом.
Она обнимала его за шею, просила не забывать.
Каким тусклым и злобным показалось ему после смерти Юльки небо. Да и сам Афган, пропахший кровью, казался адом на земле. Когда снаряд разорвался в расположении десантников, а Герасим, вернувшийся из распад
Вконец сдали нервы. И в госпитале, и уже дома Герасим подолгу сидел в молчаливом оцепенении. Он забывал обо всем, возвращаясь памятью в Кандагарское ущелье. Ох как много отняло оно у него!..
— Сынок, Гера, мужики тебя вдут на покос! Поезжай, родимый! Проветри память и душу, — советовала мать неназойливо.
Свои, деревенские, простые люди вытаскивали Герасима из воспоминаний, стрессов и депрессии.
— Слушай, Герка, закинь ты чужие края вспоминать! Далеко они остались. И без надобности всем. Ты вот лучше на своих глянь! Какие бабы! А девки! Идет, а под ее ногами земля трясется. Сама — кровь с молоком! Что сиськи иль жопу у иной всей мужичьей частью деревни не обнять! Что гам танк! Наши бабы его голыми руками удержат. Потому что каждая из них — сущая вездеходка, землепроходимка. Они хоть с косой, хоть с конем справятся. А морды какие! Ты только посмотри! Толще свинячьей задницы! Такую ни одной паранджой не прикрыть! Верно иль нет? Это ихние бабы рыла прячут. Знамо дело, не с добра! Коли поднимет то рядно, истинно мартышка с-под него покажется. Как глянешь на такую, до конца жизни в койке ссаться станешь. Не то про хер, забудешь где и для чего он рос, душу потеряешь со страху навовсе.
— Это что! Во я по телику видел, как ихние бабы требухой трясут и жопой пляшут. Ну, скажу тебе, Герка, это они не с добра такое творят. Видать, харчатся хреново, раз выкидывают с пуза, дрожа малахольно, все, что там имеется. Ты только представь, если наши Акулина, Дашка иль Ксюха вот так же там гузном тряхнут? Глянь! Они же росточком почти со стог. А задницы — в баню не протиснут. Лавки жопами шутя крошат. Во! Подойдет наша королевна к ихнему султану да как тряхнет! Что от него уцелеет? Одна тюбетейка! А весь его гарем, что по-нашему — бардак, одной сиськой уложит наповал! Нашу бабу хоть дои, хоть запряги, все вынесет и стерпит, всюду справится. А ихних чувырлов только в отхожке держать для успешного просирания! — хохотали деревенские мужики, расшевеливая Герасима.
— Давай мы тебя тут на сенокосе и оженим!
— Зачем спешить? Дай оглядеться…
— Чего на них смотреть? Сгреби всех в кучу и на стог закинь. Какая самой ласковой покажется, ту и бери!
Герасим поневоле смеялся вместе со всеми над солеными шутками, частушками. Он обедал за общим столом, возвращался с покоса в сумерках, усталый до изнеможения, засыпал на чердаке — на свежем, душистом сене. Несколько раз его будили самолеты. Мужик подскакивал с криком:
— Братва! Опять бомбежка!
Но, оглядевшись, вспоминал, что он дома. Случалось, вскакивал от грома и молний. Их он не боялся с детства. Страх перед грохотом и вспышками внушил Афганистан.
— Эй, Герка! Поехали за дровами в лес! На зиму заготовим! — звали мужики. Приметил кто-то его сидящим на крыльце отрешенно.
Братья Герасима к тому времени уже устроились в городе. Купили дом, подыскали работу. Они были практичнее Герасима. Осесть в деревне на всю жизнь не захотели. Устали биться с нуждой. И приткнулись на заводе, где зарплата пусть и невысокая, но выдавалась каждый месяц.
Понемногу обставили дом. Навели в нем порядок. Как истинные деревенские, обработали участок возле дома, обкопали сад. Когда оставалось время, ходили на халтуру — косили траву в садах и на лужайках вокруг коттеджей новых русских, строили теплицы и бани. За это им платили.
Они не выпивали. И, как весь сельский люд, умели считать и беречь копейку. Может, потому и в жены взяли деревенских, таких же работящих, спокойных и послушных. Они никогда не ругались с соседями, не орали на мужиков, жили тихо и согласно.
Герасим часто навещал их, привозил домашние харчи и каждый раз радовался, что не забыли о нем братья. Сколько времени прошло, а третью комнату в доме, предназначенную ему, никто не занял.
Когда у братьев пошли дети, принимать от них деньги стало совестно. Вот тогда и перебрался Герасим в город.
Присмотрел неподалеку от реки глину, привез за дом несколько тачек. А на следующий день приволок гончарный круг, корыто, бочки, тазики, весь инструмент для работы. Одних ножниц с дюжину. Запасся красками и лаком. А вскоре выложил печь для обжига.
— Тебя же шить научили в последней зоне; может, лучше быть портным, чем гончаром? — спросил Никита.
— Шили мы военную форму. В основном из маскировочного материала, а мне эта военка поперек горла. Не только шить из него, в руки брать не хочу! — признался честно.
Много раз все трое предлагали Степановне переехать в город. Но та категорически отказалась.
