— Дедунь, как же Гришку в сарай заманить, там его не достанут!
— Вот я и стараюсь об том,— признался Акимыч и взялся за ужин.
— Дедунь, а почему Колька меня загодя хоронит? Даже венок купил на могилу!
— Долго жить станешь. А про мужика что говорить? Видно, другую бабу приглядел. От того хочет скорей саму память от тебя ослобонить. Спешит забыть прошлое, даже не навестив тебя. Того не соображает, что не токмо живые, даже упокойницы мстят, коли мужики опосля их смерти, год не выдержав, новую бабу заводят.
— Выходит, я помру скоро?
— С чего взяла? Нынче тебе про погост говорить глумно. Хворь отступила. Гля сама, щеки как яблоки налились. Глаза очистились, кожа на теле выровнялась, разгладилась, ни единой морщины нет. Все силы воротились к тебе. Кашля навовсе нет. Дышишь ровно и во сне. Одышки нету. Я за тем в обходе слежу, слухаю и радуюсь. Бабой заново становишься.
— Так мне домой идти можно? — обрадовалась Катька.
— Покуда рано. Кровь твою очистить надоть. Она еще поганая. Гниль с ней убрать придется. Без того хвороба может воротиться при первой простуде.
Акимыч, едва сошел снег с огорода, стал ставить ловушки на медведок, а потом сушил их в духовке, толок в миске и, перемешав с медом, давал Катьке, та давилась от брезгливости, но ела. Знала, с лесником не поартачишься. Вот так и засиживались вдвоем до полуночи. А тут вдруг лесник напрягся, к чему-то прислушался. Поспешил из избы. Катя следом за ним наружу выскочила. Увидела, что Акимыч уже закрывает сарай.
— Воротился Гришка! Видать, невмоготу сделалось. Вовсе боль одолела. Вместях со своим пестуном пришел. Матуха с другим медвежонком в лесе осталась. Эти не пропадут, оба здоровые, прокормятся. Уж и черемша на болотах вот-вот появится! — вслушивался лесник в тишину ночи, а она выдалась глухою и темной.
— Пошли в дом! Холодно! Не застыть бы тебе! — звала баба лесника. Тот, подняв голову, слушал крик сороки.
— Чужие шляются по участку,— сказал глухо.
— Откуда знаешь? Никого не видать и не слыхать! — не поверила Катька.
— Вишь, сорока сердится, люди ее потревожили, сон перебили. Сороки ночами не летают. Выходит, кто-то объявился,— всматривался, вслушивался в голоса леса.
— Наверно Гришкина медведица спугнула сороку! Кто еще в эдакую темень сунется в лес? — сказала баба, и лесник согласился. Он вскоре пошел в сарай, взяв с собой ведро вареной картошки и меда.
— Ты покуда в сарай не суйся. Нехай наши привыкнут к твоему запаху,— приказал Катьке строго.
— Акимыч, так охота на Гришку глянуть. Ты про него столько рассказывал.
— Ожди! Помни, зверь больного за версту чует. И обязательно заломает хворого. От тебя покуда здоровым не пахнет. Медведь учует гниль, тут же скрутит, глазом не сморгнешь. Сиди в избе, успеешь подружиться. Коль вернулся, простил он, что на участок чужих пропустили, проглядели их. Медведь в свою берлогу никого не примет. Думает, и я так сумею. Только единое не разумеет, старым становлюсь, а в деревне люд нахальный.
Но уже на другой день, когда лесник ушел в обход, Катька вздумала сама покормить медведей и пришла в сарай.
Гришка настороженно встретил бабу, не поспешил к картошке, обнюхал Катьку, обошел кругом, не тронул. Но и не стал есть. Только медвежонок лез к Катькиным рукам, требовал поскорее отдать ему миску с медом. Баба поставила на пол. Медвежонок торопливо вылизал мед, стал носиться по сараю, звал бабу поиграть в сене, покувыркаться. Но женщина присела на табуретку, заговорила с Гришкой. Тот смотрел, не мигая, слушал Катьку настороженно:
— Гриш, я не виновата, что у меня брат дурак! Знаешь, как он саму обидел? Его в деревне никто не уважает. Он всех достал до печенок. Сколько раз бил меня еще маленькой. Он и своих детей не любит. Ты — медведь, а больного малыша к Акимычу лечиться привел. Ваське такое в голову не стукнет. Вот и посуди, кто с вас настоящий отец? Братец не только мне, своему сыну мед не отдал бы, все б сам сожрал. Ты даже не подошел к миске, малышу уступил. Вот теперь посуди, кто из вас с Васькой человек, а кто зверь?
Медведь слушал женщину, изредка порыкивая, сопя обиженно.
— Думаешь, только тебе Васька враг? Мне он хуже черта! Если б могла, своими руками задавила! Он мне не лапу, целую жизнь сговнял. То никакой живицей не залечишь. Слышь, Гриша, я ему и мертвая не прощу! Ты на меня не злись. Я не виновата, что Васька мой брат!..
А уже через два дня кормила Гришку с рук, давала ему хлеб, густо намазанный медом. Медведь ел, облизывал руки бабы и подпускал к себе совсем близко.
Акимыч, увидев такое самовольство бабы, поначалу испугался. Ведь рисковала Катька жизнью. А баба, на всю брань лесника ответила:
— Коль подпустил и ел с моих рук, значит, я уже здорова. Сам говорил, что зверь больного человека обязательно угробит. А Гриша даже мои руки лизал.
— Ты в моей рубахе была, вот он тебя за меня принял!
— Я уже не первый раз их кормлю! — созналась
Катя.
— Он тебя за моего медвежонка признал, не захотел обижать. Вон у него свой пестун хворает.
— Ого больной! На ушах по сараю носится. Все сено раскидал по углам.
— Будет серчать. Давай-ка лучше к Пасхе готовиться. Она уже скоро. Вот отметим ее, и через месяц домой воротишься. Раней нельзя. Я за свое должон быть спокойным.
— Ой, Акимыч, это правда? Никого не заражу? И Димку могу на руки брать не боясь?
— Теперь уж ништо не страшно. Одно помни, берегись сквозняков и сырости, они тебе еще страшны.
За три дня до Пасхи поехал Акимыч в деревню, в магазин, чтобы купить кое-чего к празднику заранее. Вернулся уже вечером с полной телегой покупок. Пока переносили их в дом, старик молчал, и Катька догадалась, кто-то основательно подпортил настроение человеку.
Баба тоже не сидела, сложа руки, подготовила к светлому дню все, что делалось загодя. А Акимыч, увидев, как старалась она, похвалил:
— Хорошая ты женщина! Трудяга! Настоящей хозяйкой сделалась. Гля, как дом прибрала, глаза радуются. И к столу приготовилась. Вот токмо я худые новости привез. Сбирается деревенский люд с облавой в лес. Хотят медведей погубить. У хозяев скотина пропала. Троих телят не стало, да двух коров. Не из стада! Его еще не гоняют на луг. Только после Пасхи поведут. От дома, из сарая скотину уволокли. Кровь от деревни до самого леса текла. Ох, сколько брани наслышался, и грозили мне всех зверей сгубить до единого. Даже милицию вызывали, жалоб целый сундук на меня настрочили, будто я их телят и коров пожрал.
— А с чего они на медведей взъелись? Наш Гришка в сарае сидит, даже во двор не пускаем. Одна матуха столько скота не съест. Ей коровы на весь месяц хватит. Может это волки? Они по голодухе, особо зимой, сколько раз прибегали в деревню,— говорила Катька.
— Зимой! А теперь весна! Да ведь не только на моем участке медведи! Их полный лес и каждого жаль. Опять же в проруху ваш Васька влетел. У него коровы с телком не стало. Громче всех глотку драл. А уж как обзывал, повторять гадко. И снова грозился голову мне снести! Обещал на Пасху поминки устроить по моей душе. Брехал, будто я до печенок деревенских достал.
— Кто бы там пасть отворял? Он завтра себе корову купит, если захочет,— не выдержала Катька.
— Брехал, что я его и всех деревенских по миру пустил, нищими поделал! — вытирал лесник пот со лба.
— А разве ты тех коров взял? Может, стая волков объявилась? — не унималась баба.
— Не-ет, Катерина! Следы в грязи остались, все медвежьи. Ни одного волчьего. Люди в деревне тож не слепые и видели. Медвежьи следы от волчьих отличить умеют, на то большого ума не надо. Другое
