подходящего материала нет. Иные иконки заказывают, над шконками их держат.
— Тебе заказывают?
— Зачем? Я не умею! На это дар нужен особый.
— Кто тем промышляет?
— Я не знаю. Сам пока не просил.
— И сколько берут за работу?
— Ничего! Совсем даром. Боятся за такое навар поиметь, чтоб Бог не наказал...
— Не темни! Убивать не боялись, в бега слиняли без страха, а тут святоши! Ты кому на лопухи ссышь? Колись! — бил по морде наотмашь. Колька скрипел зубами и молчал. Да и что мог сказать? И так говорил известное ему, не врал, но все равно не верил следователь:
— Когда заметил нехватку хлеба?
— Утром, в конце завтрака.
— Почему сразу не сказал?
— Не поверилось. Искал у работников кухни, по их заначникам и не нашел ни хрена. Тогда и сказал. Но о побеге уже и без меня знали.
— Замок был сорван?
— Не обратил внимания. Не помню.
— Следы какие-нибудь были?
— Нет! Ничего не заметили.
— Эх-х ты, лопух! Такое прозевал.
— Это мой отец увидел бы! Я без внимания! Потому не пошел в юристы. Нет у меня способностей.
— Гражданин следователь! Разрешите доложить! Старший отряда охраны Виктор Мальцев! Докладываю, что все пятеро беглецов пойманы и доставлены погоней обратно в зону! В настоящее время все пятеро находятся в штрафном изоляторе, в ожидании ваших указаний!
— Где их взяли?
— На реке!
— Они собирались переправиться через нее?
— Никак нет!
— Уж не загорали ль там?
— Так точно! Нажрались самогонки и заснули на берегу. Самогонку купили в деревне. Напились так, что собаки отказались подойти близко. Даже мух рвало!
— Как вы их доставили в зону?
— Всех бегом на своих ногах. Они говорят, что линять и не собирались, вечером сами вернулись бы в зону.
— И ты им поверил?
— Так точно. С ними был Дятел. Он до этого пару раз смывался с кентами и все сами вернулись к вечеру строем.
— Зачем же линяли?
— Ход такой! В отпуске побывали, как на Канарах. А потом в ШИЗО на месяц их отправили. Как на свой, местный курорт. Вместо блядей, отвесили пиздюлей! Ой, извините! Короче, через месяц раком по баракам расползлись и целый год сидели тихо. Тут вот солнце пригрело, они опять зашевелились, их снова на подвиги потянуло, как мух на говно! Ой, извините! Что прикажете с ними делать, куда засунуть?
— Все те же самые, прежние беглецы? — усмехнулся следователь.
— Так точно. В том же составе!
— Придержите их! Сам гляну! А вы, бегом к себе да впредь будьте внимательны,— отправил Кольку в барак следователь.
Тот влетел на шконку и затаился не дыша.
Колька, конечно, помог зэкам с хлебом, но совсем не знал, что те намылились в бега, и теперь дрожал, чтоб мужики его не высветили. Ведь он не просто отдал, а продал им хлеб. За это администрация могла выкинуть Кольку из хлеборезов и вернуть в ассенизаторы. Такой финт кому придется по душе. А тут и в ШИЗО могли упрятать на месяц. Это наказание даже крепкие мужики с трудом переносят. А ему, хилому, вовсе не продышать. Но шли дни, никто никуда не вызывал и не дергал хлебореза. Все словно забыли о нем, а беглецы не выдали его следователю. Да и обжимал он на хлебе не работяг, а всякое фуфло, таких как те двое, какие жили под нарами в его бараке. Этих Колька не считал за людей, как и в других бараках не называли мужиками шнырей, сявок и шестерок. Эти и жили, и дышали по команде своих паханов, какие остались «без кислорода» от своих малин и банд, а теперь все еще пытались держать закон в забытых, заброшенных зонах. Их еще помнили в прокуратурах и в милициях. Но новые кенты, пришедшие на смену паханам, уже не знали бывших фартовых, не помнили их кликухи и громкие дела. Они фартовали по-своему, ни у кого не спрашивали совета, ни у кого не учились, не признавали прежние авторитеты, устанавливали свои новые законы и порядки.
Колька держался в стороне от крутых и рэкетиров, какими кишела зона. Они всякий день устраивали между собой разборки, играли на деньги, пили коньяк, ели все, что хотели, и к счастью Кольки никогда не заходили и не питались в столовой зоны. Именно потому Николай никогда не сталкивался и не общался с ними. У каждого был свой круг. Каждый зэк в зоне входил в свою иерархию, не корефанил с зэками из чужого барака, не общался с теми, с кем не разрешалось.
Хлеборез не дружил и не враждовал ни с кем. Он мечтал о своем, вернуться домой живым и здоровым.
За все годы заключения в зоне Колька не получил ни одного письма из дома, ни единой посылки. Ни Катька, ни сын не отвечали на его письма, и человек понял, его не простили, не хотят знать, не ждут, в своей семье он никому не нужен. Его возвращенью не будут рады.
...Катька зачастую даже не читала Колькины письма, сразу выбрасывала их в ведро и тут же забывала. Она отвыкла от мужика и не хотела о нем
вспоминать. Баба жила по-своему, ни на кого не обращая внимания, никого не видя и не замечая. Она восстанавливалась и оживала медленно, сама, где-то ей помогал Димка. Изредка они навещали Ольгу Никитичну. Та теперь осталась совсем одна. Ее внуки—дети Василия, как и предполагала Катька, чуть повзрослев, уехали из деревни и не захотели в нее вернуться. Старший остался служить в армии на сверхсрочной, жил где-то далеко, на Урале. Средний поступил в мореходное училище, и его по окончании взяли на торговое судно. Младший закончил в городе какой-то технический колледж. Устроился на работу, постоянно мотается по командировкам, и хотя купил квартиру, почти не бывает дома.
Бабку навещал крайне редко. Младший чаще других присылал письма и деньги. У него еще не было семьи. Двое других лишь иногда поздравляли с праздниками, днями рожденья. У обоих были семьи. И Никитична написала им, чтобы о ней не беспокоились, что она держит хозяйство, получает пенсию и на жизнь хватает. Велела самим обустроиться и не переживать за нее.
Катька, навещая мать, привозила ей гостинцы и деньги, недорогие обновки. Никитична отказывалась от денег, показывала, что есть у нее и на жизнь хватает.
— Ты о себе и о Димке думай. Сама пока не старуха, может какой человек сыщется. Не будешь век одна куковать. Ведь когда-то Димка женится. Об этом сейчас думать надо, век твой не бесконечен, бабы скоро старухами становятся. А дряхлота кому нужна? Так и состаришься без радости, вспомнить будет нечего...
— Уж чем помнить Кольку, лучше никого не надо. Я теперь себя человеком чую, никто не орет, не материт и не колотит. Нервы не мотает. Живем с Димкой спокойно, тихо. И на работе порядок. Не выматываюсь до упаду, не боюсь домой возвращаться. Никто с порога не сунет кулаком в морду. Поверишь, я даже оделась как человек. Димка теперь не хуже других, глаза радуются, глядя на него. Нынче отдыхаем,— хвалилась баба.
— Этот обормот, твой Колька пишет?
— Приходят его посланья. Я их, не читая, выбрасываю в мусор.
— Скоро он воротится. Совсем немного осталось ему сидеть. Конечно, домой придет, куда деваться! Как вы сживетесь под одной крышей, ума не приложу. Как подумаю о том, сердце болит,— признавалась
