Мине весточки не шлеть, змей бездушнай. Штоб те синим огнем гореть! Позабывал все, злыдень. То на вышку звал заместо отца, ноне от всех скопом отказалси, бестия бродяжная! Крапивой ба стрекучей проучить ба тибе надо, да ить вон с версту вымахал, супостат. Нешто с такова портки ноне стянешь? Телом мужик — умом глупей зайчонка малова. Хочь ба пару словечек, поганец, прислал. Утешил. Дак нет. Гордыня одолела».
Но тешил себя лесник тем, что, может, приедет Колька зимой на несколько деньков. Как из техникума. На дорогу послать есть что. От жалованья заначник немалый вырос. В высшей-то науке, верно, много надо. И рубахи почище, и штаны про запас. «Харчи стребуютца справный. Не то што в зимовье у них. А может, у Кольки и пожевать нечего? Сидить, портки подвязамши, а живот к спине прирос. Смотрит, как другие едять. На голодную утробу какая наука полезить? Ишо заболеить, али н вовсе кончитца, — досадовал Макарыч. — А ежели и впрям боле не пропищит? Не схочит объявитца. Так, поди, и станит голодовать по дури. Как жа тут быть?» — не замечая, что говорит вслух,
обратился
Макарыч к горбатому стланику, перед которым безмолвно стоял.
—
Кар-р-р, кар-р-р, — услышал он в ответ.
—
Ох! Штоб те сук в пасть проклятую, падаль- ник! Не с тобой толк веду, пакость! Чево дражниеси, малохольнай? — схватил Макарыч ветку и кинулся на ворона.
—
Кар-р, — суматошно работая скрипучими крыльями и улетая, дразнился ворон.
—
Ну, погоди! Словисси, всего ошшиплю! — грозился лесник. — Кажная мелкая птаха со смеху на тибе кататца станить.
Возвращаясь к костру, Макарыч надумал днями сходить на буровую. Выведать Колькин адрес и прописать ему. Акимыч уже уснул. Так и не дождался Макарыча. Свернулся в клубок. Упрятал бороду за пазуху. Тихо всхрапывал. Около него горностай вился. Вынюхивал, что бы украсть. Чуть в карман не залез.
—
Эй, лешак бородатай! Очнись! Не то и до греха недалеко! — крикнул Макарыч.
Старик поднял голову. Заметил горностая. Отпугнул. Сел, поджав под себя ноги.
—
Долгонько ты ходил.
—
Ништо, посумерничаим ишо.
—
Чай простыл.
—
Взогреем.
—
Душа озябла дремавши.
—
Настойка взбодрить, — засмеялся Макарыч.
—
Вот и славно. Теперя и за еду, — помолившись, предложил старик.
Не сговариваясь, просили лесники Господа сохранить в здравии раба Божия Николая.
Когда картошка в костре испеклась, а крышка чайника, взбулькнув, начала высвистывать залихватское, лесники выпили.
—
Полегшало?
—
А то как же? Рябина да с хмелем, не то меня встомашит, а и медведя. Все потому, как кровь от ней горячится.
—
Надысь, видал, ведмедь рябины налопалси, охмелел и матуху с берлоги выгнал. Осмелел по пьяной-то. А можа, за супостата принял. Хочь баба — она и есть самай сущий супостат. Тверезова не поймет, пьянова боитца. Оно хочь зверья, хочь мужичья баба — все равны, — сказал Макарыч.
В бамбуке испуганно крикнул бурундук. Бросился опрометью от лисы. Рыжуха там зайчат промышляла. Те, глупые, от каждого шороха вместо того чтоб убегать, со страху с места двинуться не могли. Умнели поздно. И уж кто только в такую пору не полакомился молодой сочной зайчатиной? Бамбук-то коварен. От дождя шумит, как от топо
т
а. От ветра, как от голосов ночных. В малом
возрасте, попробуй, отличи одно от другого. Бывало, с испугу кинется зайчонок от шума, бежит, глаза выпучив, а бамбук стегает по бокам. Колет лапы. На спусках не удержится. Летит где на боку, где через голову сущим чертом — кувырком. На подъем — того не легче. Жесткие стебли б
ью
т по глазам зайчонка неприкаянного. Заплакать ему впору. Да не до того. Упрячется меж корней деревьев, отдышаться не может. Озирается, слушает. Высматривает ворога своего. И, лишь придя в себя, поймет, что ветра испугался. От него удирал. Каково же теперь несмышленому дорогу назад в свою нору найти? И зайдется от страха при мысли, что заблудился. Невольный крик вырвется из его глотки. Жалобный, совсем детский. По нем зайца всяк кто хочет найдет. Тайга за слезы наказывает.
Знают лесники, как любит малое зверье сладкий
кишмиш
. Зеленые ягоды
эти, кто из них
не отведал? По осени они сахара слаще. Мураши около них так и вьются, жир копят. Белки, подсушив их ил зиму, как лакомство собирают. Лапы медвежат
ли
пкие, в меду тоже кишмиш отведали. Морды от сладости клейкие. Потом долго отмывают своих в детей отцы. По осени в холодную воду дите не
погонишь. Успеть бы уследить, чтобы в беду малыши
н
е попали.
Случалось, позарится медвежонок на красные ягоды лимонника, сцапает их с ветки, запихает в пасть, а потом, отведав на вкус, визжит, плюется. Лапой из пасти выгребает, — В мокрых глазах от кислоты злоба брызжет. Такому на пути не попадайся. Не смотри, что мал. С досады силы у медвежонка невесть откуда берутся.
Вон один недавно тоже обмишурился. Спутал кишмиш с таежным виноградом. Целую гроздь стрескал, а уж потом ошибку уразумел. Побежал к ручью, а слезы смотреть мешают. На дерево налетел. Лбом ударился. Черной бранью тайгу покрыл. Долго возился, но дерево-то со всеми потрохами из земли вывернул. Знай, мол, наших.
Макарыч оглянулся на шелестящий бамбук. Помолчал, размышляя. А потом вдруг рассмеялся:
—
Поди, на моем пристанище последнем даже эдакая гадость, как бамбук, не прорастет. Так и останетца мой погост лысым, как душа грешника без добрых дел,
—
Тебе ли о погосте думовать? Проживи с мое, а там — как судьба. Дел добрых, што у всех, не мене ты имел. Вона, Кольку взрастил. Марью обогрел. Хронту подмогал. То все зачтется, не грешней других ты ноне, разе вот только язык у тибе поганый. Не с таво места вырос. Шибко грязный он временами. За то каленый сковородки на том свете им лизать станешь. Но людям и таво худче доведется.
—
Мине хочь сковородки… Тибе ж гузно за
неуделье мужичье да за лень — шибче мово набьють.
—
Кобель ты лиходейный! Распутство век мне противело. Мать, а не сука меня на свет произвела. Под Богом рожала. Нешто я свое мужичье без достоинства терять должон был?
—
А разе оно по достоинству приходилось?
—
То Богу ведомо.
—
Ен те в исподнее не глядел.
—
Срамник, штоб тя комары огадили.
—
Покуда живы, давай на етом свете, —
предложил Макарыч.
—
Отчево ба и нет? Оно для кровей,
Вы читаете Макарыч
