уламывали. Уж чего не насулили! И все ж сдернули! Поехали! А у самих в карманах — пурга гуляет. Не то каюру, самим хавать не на что. А каюр возле магазина потребовал, чтоб мы задаток ему отвалили. Ишь, губы раскатал! Ну, Оса его в нарту, я — по колгану, велели ханурику своих шестерок погонять. А он вопить начал. Мы ему в пасть рукавицу. И ходу! А километров через пять снова село. Каюр из нарты выскочил. Оса поймал его. Связал, а сам в магазин похилял. Оттуда вылез, весь в покупках, башлях. Каюру пасть заткнул. Зато у меня она открылась. Это уж потом он трехнул, как удалось ему наколоть всех; кто был в магазине. Вякнул, что геологи застряли в дороге. Помогите! И сработало! Оса — «на арапа» вякнул! А в тех местах геологов, как законников в Ростове, на каждом шагу!
— Каюра вы замокрили? — перебила Капка.
— Он, стерва, слинял от нас. Ночью, когда мы кемарили у костра! Он попросил собакам отдых дать, мы и поверили. А утром зенки продрали — ни барбосов, ни ханурика, — рассмеялся Шакал.
— Как же вы линяли? — удивилась Капка.
— Дальше проще. Пурга стихать стала. Мы шустрей похиляли. Пехом. Но на свою беду с пути сбились. Да и кто его там проложил для нас? Перли наугад. Так-то и попали к золотодобытчикам. На семьдесят километров в сторону ушли. Поморозились. Не хавали целый день. Вот тут я и вырубился. Простыл, как ты — в Ростове. Мозги и кентель все разом посеял. Думал, откинусь. Но задышал. Оклемался я уже в Свердловске. Как туда добрались, ни хрена не помню. Оса устроил. Не бросил. Не оставил нигде, хоть и предлагали. До самой Москвы дотащил. Там у кентов дождался, пока оклемаюсь. И уж потом, когда на ноги встал, разбежались мы в разные стороны. Он — в Ростов. Я — в Брянск. С тех пор его не сеял в Памяти. Когда бывал в Ростове, Осу не обходил. Кайфовый был кент, да хреновый законник паханил им. Узнал я, как замокрили Осу. И обидно мне до чертей стало! Зачем я его не уломал в свою малину? Пусть бы с нами фартовал!
— А как его ожмурили? — спросила Задрыга. Пахан начал неохотно, вяло. Тема была не по душе.
— Взяли его на погост кенты, потому что нюх и слух у него лучше барбосьих были. Это секли все. Надо было в темноте без промаха пришить на слух главного лягаша Ростова. Для того уломали Осу. Тот его голос до смерти запомнил еще с пацанов и согласился загробить. Но главный в тот день на похороны не возник. Курсантов ожмурили. Он их в чести не держал. Но кенты коль прихиляли на погост, решили лягавую зелень постричь. Оса — тоже. Троих уложил. И всех из одного места, не перебегал. Его и припутали. Двое курсантов в упор. В спину и в кентель. Никто их не приметил. Так вякнули фартовые. А мне кажется, что Осу подставили. Бросили его ментам, а сами — смылись. Почему у тех, кто с ним был, ни одной царапины?
— А зачем могли подставить?
— Чтоб других менты не шмонали по Ростову.
— А вы каюру не заплатили тогда?
— Какому? Тому? Нет! Какая плата? Его Оса всю дорогу трамбовал! За все доброе! Тот о башлях память посеял. Живым бы вернуться! Потому и смылся! — рассмеялся пахан, вспомнив.
— Он на вас не навел ментов?
— Кто ж его знал, гада? Мы из Норильска на грузовой смотались. Оса вякал. В кабине две тыщи верст! Любой мент приморится догонять…
— А ты знаешь, кто Осу ожмурил? — любопытствовала Капка.
— Тех курсантов давно размазали! Прямо в общаге. Кенты! Припутали и хана! Они Осу недолго передышали. Так устроили, вроде их по бухой свои же замокрили…
Шакал выглянул из купе. Но у двери никого не было. Просто возбужденные нервы давали знать о себе, лишали покоя, сна.
— Теперь мы в Брянск или в Минск? — насмелилась Задрыга.
— В Брянск! Тебе там примориться надо. Чтоб полностью оклемалась. А уж потом ни на шаг не отпущу от себя! — пообещал Шакал.
— Оставишь? Бросишь Боцману с Таранкой? Чтоб они меня вконец загробили? Меня готов кому угодно сбагрить, лишь бы с плеч долой! Как в детстве! Когда я совсем маленькой была, ты куда только не пихал меня? И в подкидыши, и в детдом, и в роддом, и в больницу, и всегда, даже теперь, я тебе мешаю, — отвесила губы, задергала носом Задрыга и стала похожа на маленькую злую кикимору.
— Капелька! Выздороветь надо!
— А что если и тебя, как Осу, подставят? Чужим больше веришь?
— Мои кенты все в делах проверены! — вмиг посуровело лицо Шакала. Он сразу замкнулся, стал недоступным, чужим. Паханом, а не отцом. И Капка поняла, что перегнула палку.
В Москве все трое пересели на брянский поезд. И в сумерках уже пришли на хазу.
Их ждали каждый день. Это было видно по лицам законников. — Правда, не все они оказались на месте. Новички, да и свои, трясли город нещадно, наверстывая время отсутствия.
Навстречу Шакалу Пижон встал. Тетя Задрыгу подхватил. Всяк о своем заговорили:
— Лягавого пришили?
— Как падлу! — усмехнулся Шакал. И Пижон, довольно потирая руки, отчитывался пахану:
— Мы за это время положили в общак три лимона. Дань пока не брали со шпаны, тебя ждали. Пархатых не кололи на рыжуху. Но вякнули, чтобы готовились падлюки! Кенты пощупали меховой. Песцов, норок, чернобурок взяли. Соболь был гавно, лежалый, отсырел, моль побила! За него ни хрена не взять. Оставили! А вот в ювелирный «луковицы» подкинуть обещают, из рыжухи. Эти часы в Москве на Рижском тамошним барыгам хорошо толкнуть можно. Обещают жирный привоз. Надо стремачить, чтоб гастролеры не перехватили. Две малины прикипелись у нас в Брянске. Наши похиляли их вышибить. Падлюки! На гоп-стоп банковских инкассаторов взяли! Ты б видел, как мы чужакам вломили! Менты чухнуться не успели, мы троих сняли! Из «пушек». Чтоб дорогу не переходили! Да и зачем нам мокрые дела? Инкассаторы кому нужны? Пусть дышат! Не менты! Фраера! Их западло гробить! А гастроль — с гонору сбили! Трехнули — на разборку вытянуть за грабеж законников. И ожмурить, если не слиняют! Но, я так думаю, сегодня они смоются! — говорил Пижон.
— А че не ботаешь про кассу? — вставил Тетя, слушая краем уха разговор Шакала с Пижоном.
— Ну, это питоновские падлы отмочили. Сберкассу тряхнули на прошлой неделе. Всё сняли без мокроты. Хотели то же отмочить в аэрофлоте. Но фортуна осечку дала! — рассмеялся Пижон, а Тетя за живот, схватился, вспомнив о случившемся.
— Они попухли? — не поняла Капка.
— Почти! Еще немного, и хана была бы паскудам! Вякали им, что жадность фраеров губит. Не поверили. И поперлись. По кайфу им пришлось бабки у баб вырывать. Ну, так- то вломились, вышибли стекло. Коза как подвалил к девке, говорит ей:
— Дай, а то потеряешь!
— Та посмотрела на его мурло, поверила, что с преисподней отвалил. Не то башли, сама у кассы чуть не замертво свалилась, — хохотал Пижон.
— Наперсток на толстенную бабу сзади заскочил. Хотел за шею схватить. Не тут-то было! У этой бабы отродясь шеи не водилось! Тыква прямо от буферов торчала. Он их ей пятками поотбивал, пока баба башли выкладывала. Он с Козой за сумки с бабками — и ходу! А про Циркача мозги посеяли. Того припутала- контролерша, мать бы ее… Очковая змея! Она хоть и плесень, а сообразила. Хвать Циркача по колгану ручкой зонта, а когда кент с катушек свалился, взвыла на всю:
— Бабы! Вяжи его!
— Доперло до Циркача, что попухнуть может, стал из- под стойки выползать. Понял, что один остался. Ну и на четвереньках, незаметнее для других… А очковая нагнала, повисла на нем, как на родном, и блажит:
— Держите его!
— Целый квартал, с нею на шее, удирал. Как гавно — оторвать не мог. Люди со смеху усирались, как знатно фрайериха мужика объезжала. А она, как приросла к фартовому. Пока спиной об угол не шваркнулся, не отцепилась бы лярва. Она, паскуда, верняк полвека с мужиками не баловалась. Зато хватка — железная. Как у фартовой. Чуть лопухи не оторвала Циркачу.
— Все ж слинял? — хохотал пахан.
— Три дня отдышаться не мог. Сам раскололся, что так лихо даже по молодости не линял, как со старухой на загривке.
