не слушали малахольных. У нас своя отрада появилась. На всякую свободную и лихую минуту. Наш дед. К нему мы, что к чистому роднику, приходили. Мозги, душу и сердце ополоснуть. Набраться сил, крепости, терпения. Всего того нам шибко не хватало. А он дарил все это. Каждому, дарма. И мы молиться стали. И открыли Бога, будто себя заново в свет получили. И перестали ныть наши души. Забыли мы о мести, обидах. Поняли: суетное все это. А жизнь — подарок Божий. И откинули все, чем раньше жили. Не я один, все политические в том — фартовом бараке верующими поделались.
— А чего твоего деда Бог на Колыму послал? — съязвила Лидка.
— Чтоб нас людьми сделать. Вернуть Богу, самим себе. Отчистить от грехов. Ради того и жизнь положить не жаль. Почитай, больше сотни голов в Божьем стаде прибавилось. Если б не он — не выжили бы. А потом и нас Господь приметил. Облегченьем одарил меня — ссылкой.
— Ох и облегчение! Черту не позавидуешь, — процедила сквозь зубы Лидка.
— И все же это не Колыма!
— А старик так и остался в Магадане? — спросила баба без умысла.
— Э-э, нет! Господу все видно! Как только мы лицом к нему повернулись, да кресты наделали, молиться стали, Бог первым делом старца вызволил. Помилование ему от властей вышло. За почтенный возраст амнистировали его. Как раз на День Победы. Теперь уж третий год, как он дома.
— А за что его посадили? — полюбопытствовала баба.
— Да ни за что. С пасеки своей, а у него пять ульев было, мед не государству сдал, а в церковь отнес. Батюшке. У того восемь душ детей. Что для них два ведра меда? Пустяк! С того не зажирела б ребятня. Так кто-то позавидовал. Нафискалил. И того священника взяли, приклеили кражу государственной собственности, чтоб им пусто было. И детвору его, с женой вместе, как расхитителей казенного добра в ссылку выкинули. Наш дед с горя ульи и поджег. В последнюю минуту успел. Чтоб никакому вражине не досталось его добро, коль с зубов вырывают. Вот и присудили ему воровство с вредительством. До сих пор не возьму в толк, какую парашу вместо головы носить надо, чтоб придумать такое? Сам у себя кто крадет? И власти, какое к меду деда имели отношение? За что тот налог с него брали, никак в толк не возьму.
— А тебя, дурья тыква, за что сгребли? Или меня, хотя бы? Признаться стыдно вслух, — глянула баба в лицо Оське.
— Я когда сюда приплыл, в поселке для начала меня высадили. Дали хлеба вволю, селедки, аж целых пять штук. С меня ростом. По два с лихуем кило — каждая. Луку две головки. И говорят, лопай, равняй морду с жопой. Я и трескаю. Всю дорогу не жрамши плыл. Охрана на пайку позарилась. Ну, да хрен с ней. Короче, гляжу, какой-то хмырь подваливает. Начальником назвался. И спрашивает:
— Читать, писать, умеете?
— Я ему в ответ, мол, смотря что читать и писать. У каждого своя грамота. Он мне и трандит, дескать, обеспечить вас работой хочу, чтоб вы в Усолье ссыльным вслух читали газеты и журналы, которые вам с почтой доставлять будут. А статейки те особо помеченными придут. О том только вы и я знаем. Договорились? И руку мне протягивает, навроде дружиться предлагает. Я его послал подальше и говорю, — рассмеялся Оська не выдержав.
— Волков, наверное. Это его — паскуды, шкода, — догадалась Лидка.
— Я ему в ответ, мол, не сходится наша грамота. Вы ее по газетам учили, а я — по кодексу. Уголовному, надо понимать. В нем я за пять лет все статьи назубок знаю. Серед ночи разбуди — скажу от начала до конца без запинки. Сколько по какой статье предусмотрено. Эту грамоту все колымские зэки одолели за годы отсидки. А вот с газетами дела иметь не приходилось. Не доходили они до нас. Потому — читать не обучился. Не одолел эту науку. А теперь уж припоздал. Не стало памяти. Вместе с волосами она из башки вылезает. Последние ее остатки для себя берегу. Чтоб на воле не забыть, какое имя получил при крещеньи. Так-то, вот…
— И что ж тебе сучье вымя ответил? — ждала Лидка.
— Сетовал шибко, что опять ему не повезло. Все неграмотные в Усолье едут». Ни одного образованного человека средь ссыльных нет. Политинформацию провести, некому. Одна была и та замерзла. Такую бабу, красивую, сберечь не сумели! Все сетовал на ссыльных, — рассказывал Оська.
— Это он про Свиридиху. Она у нас раньше Комиссаршей была.
— Газеты читала? — спросил мужик.
— Да нет! Кто их слушать станет? Время нету. Она властям верила. Все выгораживала их. А потом прочистили ей мозги. Человеком стала. Хорошей бабой. Но не повезло ей. Замерзла зимой. А мужик ее недолго горевал. Не то года — сорока дней не дождался. Не дал ногам Ольги остыть и привел в дом другую. С детьми. Она у меня раньше жила. Теперь с ним. Своих и его детей растит. Полный дом детворы. Едва успевает. Поначалу нам всем дико было, зачем они так поспешили сойтись? Почему не дождались года? А когда увидели, как она относится к детям, так и заткнулись. Взрослый стерпит. А дите, да еще наше, усольское, без заботы бабьей вовсе зачахнет. А для чего тогда жить, если детей своих вырастить, да сберечь не сможем? Вот и смирились. Забыли поспешность людскую. Они ведь не ради утехи — для детей, как лучше, сделали. Те нынче хорошо живут. И, дай им Бог! Только вот Ольгу тому Волкову трогать бы не стоило. Немало горя он ей доставил, морда толстожопая! Нет! Он не хмырь, он — кабан холощенный, всю кровь с нас выбрал. Чего только не стерпели от него! И голод, и побои, и крики! А сколько нас душил, как гниду? Счету нет! Меня три раза почтальонкой брал и все выгонял под жопу. Как слово поперек скажу, так под сраку мешалкой на другой день. Устала я. И когда он мне велел опять вернуться на почту, послала я его ниже бабьего пояса и осталась с бабами рыбалить. Чего ради мотаться стану с места на место? Надоело. Хоть и трудно, зато свои рядом. И все привычно. Там же не знаешь чего ждать от недоноска этого. Чтоб он собственным говном подавился! — пожелала Лидка Волкову.
Оська, поняв, что баба живет совсем одна и вовсе расхотел уходить. Хотя за окном совсем темно стало.
— Печку надо б затопить. Изба вовсе выстудилась. Как ты, мокрохвостая? — обратился к бабе.
— Щепок надо наколоть. Ну да некому. Ты ж, верно, яйцами уже в пол врос. Сидишь столько! Помог бы, — не выдержала баба.
Когда в печке загорелись дрова, Лидка поставила картошку на плиту, достала рыбу из ледника. Оська ловко разрубил ее на ровные куски, принес дров со двора, воды. И снова сел к столу.
— А кем ты тут работать станешь? — спросила Лидка, не поднимая головы от плиты.
— Без дела не останусь. Много чего могу, — подморгнул, едва баба глянула на него.
— Это ты на что намекаешь? — прыснула смехом.
— На то самое, об чем ты подумала, — развезло рот мужика в улыбке от уха до уха.
— Чтоб тебя клопы заели! Ишь чего захотел, харя свиная! — делано осерчала Лидка.
— А я при чем? Я про твои думки. Ты себя и выдала, рыло суконное!
— Ах, аферист! Пройдоха! Еще меня подначивать? Да я с тебя шкуру до самой задницы спущу! Ишь, размечтался, рыжий таракан! — боялась баба переборщить в брани.
— Ну, будет! Уж наслушался, аж до соплей. Чем меня не обозвала нынче! И шишом, и тараканом. А я ей тут наизнанку выворачиваюсь, вместе с исподним. Голышом, можно сказать, стоял перед тобой. Сколько время извел! А ты тут все целку из себя ломаешь. Иль забыла, что я оружейник. И уж своего, коль порешил, все едино — добьюсь. Хочь ты на рога здесь встань! — оторвал бабу от плиты так внезапно, что она и сморгнуть не успела, как оказалась в руках Оськи, стиснувших ее, словно железными обручами.
Шершавые губы мужика оказались требовательными, сухими.
Лидка пыталась вырваться.
— Зачем же так вот сразу, к чему спешить, обвыкнуться б, ведь есть время.
Но Оська ничего не слушал. Схватил Лидку в охапку, унес в комнату на постель.
— Отстань, нахал, кобель! — пыталась вырваться. Но Оська был опытным. Кофта, юбка слетели с Лидки вмиг.
— Пусти, охальник! — отталкивала мужика и почувствовала — поздно…
Оська мял бабу всю ночь. Ни на минуту не давал передохнуть. Лишь дверь закинул на засов. И до самого утра сбивал похоть за все воздержания.
А утром, позавтракав, вместе с притихшей, оробевшей Лидкой, вышел с нею из дома. И пошел рядом, поддерживая под локоть. Без лишних слов, разговоров и объяснений, при всем ссыльном люде, признал бабу своей. Навсегда, до самой смерти.
