заложила. Любила, видно. Но он все равно попух. Вернулся — ее уже не застал. Уехала или вышла замуж, а, может, умерла? Он не разыскивал. Скоро забыл. А теперь вот и его забудут. Тоже скоро. Кенты — не друзья. Да и что это такое, друзья? Этого Влас не знает. Кенты заменили всех и вся. Но и с ними, наверное, тоже в последний раз вместе. Может, правда, доведется на очных ставках у следователя встретиться, потом на суде посадят их рядом. На одной скамейке. Только разными будут их дороги, сроки, режимы. «А, может, вышка?» — вздрогнул Влас. И тело вмиг обмякло, покрылось потом. Он вцепился в скамейку. Машина, объезжая ухабы, бежала своей дорогой.
Муха сидел, сцепив зубы так, что скулы ломило от боли. Кто заложил «малину»? Да разве теперь узнаешь. Поздно. Эх-х, говорил Шефу, что подождать надо. Пусть бы утихло с Блохой и Крохой. А уж потом взяться снова. Но Шеф не стал слушать, отмахнулся, как от мухи. И сказал, ехидно усмехнувшись: «Очко играет? Не крути вирзохой, скажи-ка лучше, отколоться вздумал? Так ты знай заведомо, от меня только жмуром уйти можно. Сам по себе — ни-ни…»
Муха смолчал. Помнилось кое-что. После первого срока, на который загремел из «малины» Шефа, хотел он сколотить свою «малину». Но… Не привелось. Шеф припутал на магазине. Тот на его территории был. Куш забрал. Кентов отметелил. А Муху на сход приволок. Там ему за измену дали так, что с год загибался. Кусок в рот не лез. Руки, ноги — словно чужие были. Чуть не сдох. Пришлось покориться. Вернулся к Шефу. Полуживым. За то и кличку получил — Муха. Прежние кенты над ним смеялись. И, подпоив его, указывали пацанам: вот, мол, что бывает за дурь.
Долго приходил в себя Муха. Менялись кенты. Иные сыпались, приходили новые. Постоянным оставался только Шеф. Он умел уходить вовремя. Забывая о кентах. Он никогда не выручал их. И все же после сроков к нему возвращались воры. Шеф, встречая каждого, снабжал деньгами. Поил. А потом и на дело посылал. Отказаться не смели. Некоторые и не желали. Были, правда, и отколовшиеся. Им уже не только Шеф — вся «малина» мстила, как только могла.
Ох, эта «малина»; жизнь в ней временами слаще меда, в другие дни — холоднее лютой стужи. Горше полыни. И каждый кент от медвежатника до шестерки всегда и всюду, даже во сне чует приставленный к горлу нож своего же кента. Отточенное лезвие всегда наготове. Ярче молнии, быстрее крика, острее самой смерти — лезвие возмездия. Оно не знает промахов, не прощает измен.
Муха помрачнел. И надо же было ему! Работал на складе. Тихо, спокойно. И откуда эта недостача? Небольшая, а все ж. Предложил один помощь. Принял. Выкрутился. А помощник и потребовал. Нету?! Ты что? Пригрозил. И когда Муха сник, предложил дело. Потом и завяз. Прочно. Насовсем. Да так, что никто уже не смог бы выручить. Попался. Потом вышел через годы. И… снова.
«Что дальше? Что? Шеф всегда его опасался, помня попытку оказать конкуренцию. Может, потому и позвал только его, Муху, на встречу с Шило. Чтобы обговорить именно это дело. Не для того ли, чтобы в случае неудачи его же обвинить перед остальными в стукачестве? Ведь Шило проверенный. От Шефа не уходил… Вот теперь он и станет ответчиком за провал. И за милиционера. Кого же еще подсунуть? Он — самый удобный. Он и будет отвечать. Сразу брать на себя вину иль погодить? Но возьми — будет вышка.
Откажись — свои пришьют. Заложить Шефа лягавым? «Малина» из-под земли достанет. «Куда ни кинь, всюду клин», — вздохнул Муха.
Шило свое обдумывал. Жил он спокойно, хоронил покойников, беды не зная. Оклад, конечно, невелик, зато приработок имел неучтенный. Люди всегда любят держаться кучно. Не только при жизни. Умер кто, стараются хоронить рядом с давно почившим родственником. Чтобы могила к могиле плечом к плечу были. Так надежней и удобней. Прийти вспомнить — сразу нескольких можно. Заодно о всех поплакать. Каждого добрым словом помянуть. А места не всегда хватало. И тогда шли люди за помощью к сторожу. Тот для приличия соглашался не сразу. Ведь подселить новичка бывало и вправду трудно. Но пожелания родственников, их просьбы, подарки какое сердце не размягчат? Вот и теснил прежних, старых покойников, кого уже много лет никто не навещал. Зато прослыл человеком с чутким сердцем. Случалось, просили за могилкой присматривать: ограду подновить, цветы посадить, следить, чтоб не обвалилась. Подмести кое- когда. Соглашался. Тоже не за спасибо.
Кладбище лишь для посторонних печальное место. Для сторожа погоста — это целый город. Со своими улицами. Любимчиками и забытыми. Оплаченными давно и недавно. Щедро иль скупо. Одни могилы чуть ли не вылизывал каждый день. Ведь за уход получил, да и родственники частенько навещают. Мимо других проходил, не оглянувшись. Заросли? Ну и что? Забыты всеми. А что поделаешь?
Кто-кто, а сторож знал: мертвым безразлично, как относятся к ним живые. Даровые и оплаченные одинаково лежат в гробах. Забыв о добре и зле. Друзья и враги в одной земле лежат спокойно. Их не тронут слезы живых. Это в прошлом. Но и его нет. Где-то судачат, вспоминают их живыми. Смешно. Ведь ни возразить, ни подтвердить не могут мертвые. Гроб на гроб не раз ставили. В одну могилу. При жизни ссорились. Смерть всех примирила. А сторожу что? Свое в карман положил и идет довольный. Враги в одной могиле? Но ведь родственникам это место понравилось. Не знали? А и зачем им об этом говорить? У мертвых нет забот. Зато у живых их всегда хватает. Так и у сторожа. Когда же это было? Пожалуй, лет пять назад постучали к нему среди ночи.
— Открой, свои! — послышался голос снаружи. Он открыл. В сторожку вошли двое. Сели на скамье по-хозяйски. И, оглядев его, сторожа, попристальнее, словно оценивали, переглянулись меж собой. Потом заговорил старший:
— По делу мы к тебе, слышь?
— А почему в такое время? — удивился тогда сторож.
— Тебя не спросили. Когда удобно пришли, — осек вопрос второй.
— Ты, мужик, как видно, сообразительный. Ушлый. Нам подходишь. Но только знай: о том, что увидишь, язык за зубы навсегда спрячь, — насупился первый и продолжил: — Умер сегодня один из наших. Похоронить надо. Сторож потянулся было к тетради, где регистрировал покойных. Но второй гость вырвал тетрадь из рук:
— Без этого надо. И без эпитафий. Понял?
— Почему?
— Будешь много знать, скоро сдохнешь. Усек? — хохотнул первый.
— Так ведь положено…
— Для других. Для нашего — иначе. Тихо чтоб. Без следов. В накладе не останешься, — пообещал второй. И вытащил пачку денег. Положил ее перед сторожем. Тот растерялся, не зная, как быть. — Кого сегодня хоронили, вот к нему давай и нашего положим. Никто знать не будет. А и ты забудь. За час управимся, — успокаивал тот, заговоривший первым.
— Ну, давайте, несите вашего, — согласился тогда сторож, и поздние гости вышли. Вернулись вскоре.
— Показывай куда. Да лопаты прихвати. И себе. Чтоб живей, — торопил тот, что помоложе.
Послушался молча. Взял, вышел. И вдруг остановился. Сомнение подкралось. Почему умерший не в гробу, как положено быть покойному, а в одеяле?
— Ну, чего топчешься? Живей! — прикрикнул старик.
— Где гроб? Почему вот так?
— Места меньше займет. Да и некогда. Тебе-то какое дело?
— С чего помер? — спросил сторож.
— Сердце у него остановилось.
— А-а, инфаркт, значит, сейчас многие от него помирают, — поддакнул сторож невольно, и ноги предательски задрожали. Вышедшая из-за туч луна осветила всех, и сторож приметил свежую кровь на одеяле. Она сочилась сквозь него на траву, оставляла на земле темные пятна…
Вскоре все было готово. Могила стояла так, словно ее никто и не тревожил, не трогал в эту ночь.
— У него родные имеются?
— Мы его родители. Больше никого, — отрезал старик.
— Как его величали?
— Тебе нет до того никакого дела. Понял иль нет? Могли б и без тебя все сделать. Покуда спал ты. Да знаем, всяк кормиться должен. Вот и…
— Ладно. Я ничего не знаю. И знать не хочу, — ответил им сторож. Гости ушли.
