на обочину, уткнулась в дерево, заглохла.
Николай разжал руки. Спрыгнул на землю. Еще секунду назад все плыло перед глазами. А тут просвет наступил. Он забыл о боли, как только увидел мужика, вылезшего из кабины.
— Попух, падла! — подскочил к нему и, поддев кулаком под подбородок, откинул в кусты. Тот, зашуршав в них, затих. Николай бросился в кабину. Едва открыл дверь, увидел водителя, лежавшего головой на «баранке».
Николай включил свет. Увидел на затылке кровь, она стекала за пазуху, за шиворот угонщика.
— Живой иль нет? Да хрен с ним! Эти со мной не цацкались бы. Сбросили бы под колеса или хуже того учинили б… Надо того, что в кустах, найти, не дать ему смыться. Макарыч приедет на второй фуре. Он обязательно найдет меня. — Взял фонарик из бардачка. И, сыскав второго, — он угодил головой в корягу, — подложил мужика под нее так, чтобы он, придя в себя, не смог вылезти.
«Надо как-то дать знать о себе», — взял из-под сиденья ветошь, облил ее соляркой и поджег среди дороги. Вскоре увидел знакомые огни фуры. Она шла на сигнальный костер. Николай не скрывал радости, что Макарыч поторопился и не стал ждать утра.
— Припутал падлов! Или бензин кончился?
— Обоих прижал! — рассказал, как все произошло.
— А водило-угонщик — живой! Колька его лишь поцарапал и оглушил. Скоро в себя придет, пропердится! — рассмеялся Ленька. Второго угонщика он с Виктором выволок из-под коряги за ноги.
— Ну, что с ними утворим? — прищурился Макарыч хитровато.
— А что? Пришить обоих!
— Да бросим здесь!
— Э-э! Нет! За души их вонючие ответ не хочу держать. А выкуп — сдеру! За моральный ущерб! Одного из них я знаю! — поддел слегка задетого ломом. И добавил: — Давний знакомец! Уж с этого слуплю и за прежние грехи!..
— А в чем он лажанулся перед тобой? Когда? Что-то не припомню его по зоне! Иль на воле ты был знаком с ним? — полюбопытствовал Николай.
— Пусть очухается, потом потрехаем! —
хрустнул Макарыч кулаками.
— Давай его водой обольем! — предложил
кто-то из водителей.
— На эту мразь — мочи жаль! Пусть сам оклемается!
Подойдя к водителю-угонщику, ткнул в бок, сказал хрипло, сквозь зубы:
— Хватит прикидываться жмуром! Вскакивай па катушки, пока и впрямь не размазал!
Мужик открыл глаза. Увидел Макарыча, сжался в комок. Дернулся к карману, но Макарыч опередил, наступил на руку, предупредив коротко:
— Рыпнешься еще, кентель с резьбы своими клешнями скручу! Усек, падла! Тихо дыши!
Мужик зажмурился, вставать не спешил.
— Тебя сколько ждать?! — рявкнул Макарыч.
Угонщик протер глаза. Приподнял голову.
— Что? Не веришь? Живой я! Не обломилось тебе меня на тот свет отправить! — хохотнул зло.
И став ногою на колено угонщика, заговорил, обращаясь к своим:
— Этот паскуда «подсадной» был, когда меня вместе с кентами менты сгребли на деле. Его ко мне швырнули в камеру. Он и прикинулся стремачом из другой малины. Я и поверил. Он тогда почти пацаном был. Не думал, что лягавые вот такого «уткой» сделают. А и этот умело прикинулся. Трехнул я ему кое-что лишнее. Сам еще необтертым был. Этот выудил из меня кое-что и заложил лягавым. Его тут же выпустили. А меня три месяца мокрили в ментовке. На сапогах весь МУР носил из угла в угол. У меня со всех концов кровь кусками выходила. Лягавые и не скрывали, кого ко мне подкинули. Вот тогда поклялся, если живым буду, надыбаю гада хоть из-под земли. Сведу с ним счеты за все! Сколько лет шмонал его по зонам, в малине, на воле, он, гад, будто сквозь землю сквозанул. Не я один его дыбал, а и кенты. Чтоб сучьим клеймом отметить! Все не обламывалось. Так я уж и надежду посеял. Поверил, что кто-то опередил меня, отправив на тот свет досрочно. А он — живой! Сам на меня вышел, козел гнилой! И теперь ссыт за свое отвечать! А ну, вскакивай на катушки, пидор!
Он сорвал мужика с земли. Тот не мог держаться на ногах.
— Ленька! Дай шило! Сучью метку ему
поставлю, чтоб всякий мудак понимал, с кем ему довелось
встретиться!
Раскалил шило докрасна и, поковырявшись в пепле от сигнального костра Николая, снял с полуобгоревшего куска ветоши бензиновый нагар — черный, вонючий.
— Само то! Знатное клеймо получится! — подошел к угонщику: — Думаешь, дышать оставлю? Хрен тебе в зубы! Это я для того, чтоб и жмуры, и черти на том свете знали, кто к ним свалил. А и лягавые, завидев ее, не станут дыбать твоего мокрушника! Сук всегда размазывали!
Наклонился над угонщиком, тот взвыл:
— Макарыч! Пощади! Столько лет прошло! Я за это уже столько схлопотал! Хочешь, на всю жизнь обязанником стану! Верней собаки!
— Суке веры нет!
— Хочешь, выкуп дам за себя!
— И так все сдерну, никуда не денешься!
— Не позорь! — взвыл так, что в ушах зазвенело.
Но Макарыч не дрогнул. Ткнул шилом в щеку угонщика, мазнул нагаром по уколу несколько раз, потом, приложив обгоревшую тряпку к щеке «суки», ждал пяток минут, пока нагар впитается в кожу, чтобы стукач не смог смыть клеймо.
«Сука» дергался под ногой Макарыча, вдавившей в землю намертво. Но вырваться ему не удалось.
— Ну все! Свое я устроил. Теперь тебя бомжи, и те закопать откажутся!
— Макарыч! Не мучай! Отпусти! — вопил мужик, заливаясь слезами. На щеке его горела черная «муха», известная каждому сучья метка.
— Ну что? Будешь башлять? Иль по кускам тебя разнесу? — спросил Макарыч.
— Дети у него! Хотя бы ради них оставьте его! Трое дома ждут, — подал голос второй угонщик, сидевший на земле перед Виктором и Ленькой. Он ждал своей участи.
— Он, падла, еще и наплодил? — рассвирепел Макарыч.
— Сеструха моя — его жена. Откуда знала о таком? Три дочки у них! Старшей нынче в школу. А малая еще титьку сосет. Всего полгода ей.
Голодные все, как собаки! На работе почти год как зарплату не дают, вот и пошли в угонщики, не с добра!
Сами-то, — хрен с нами, детей жаль! Убьешь его, пропадут девчонки. Сеструхе их нынче не поднять одной. Ради них, прости его, — попросил мужик, не веря, что слова, сказанные им, смягчат сердце человека.
— Темнишь, падла! «Липу» гонишь! Этот
козел
за башли фартовые души ментам закладывал. Такой с голоду не сдохнет!
— Мы тут неподалеку живем. В деревне! Километра три до нее! Не веришь, поехали! Сам увидишь! Наши избы рядом! Мне зачем брехать?
— Домой к «суке»? Ты что? Съехал? Я себя не в отхожке надыбал! А и детям, чем такого гада иметь в родителях, лучше век его не знать!
— Отца им кто заменит? Какой ни на есть, свой! Чужой о них заботиться не станет.
— Заботчика сыскали! — хмыкнул Макарыч. И матюгнувшись, велел встать меченому. Тот попытался, но ноги не слушались, не захотели удержать, и мужик снова рухнул на землю, испугавшись собственной беспомощности.
— Эх, ты, говно! Со страху весь расклеился! Послушай, коли так хреново дышишь, где выкуп
