Тонкий лед

ладно, там имелось где испросить. Тут же все на виду, не пошалить! Бабка, как ни стара, а коромысло в руках крепко держит! Его она чуть ни первым с дома принесла. Раней я его легко переносил, а теперь — тяжко. Не дружим боле. А ты-то как там? Вот мы с бабкой сетуем: в доме сво­их кур и коз, огород имели. Все ж подсобная копейка была. Теперича на гольных пенсиях кукуем. Тяжко ста­ло. Урезаемся на всем. Хотели к тебе наведаться, испросить свидание, но с гольными руками как-то не­ловко появляться к тебе. А на те деньги, что тот Анд­рей дал, кое-что в квартиру купили, в твою комнатуш­ку. Так охота нам, чтоб тебе в новом доме понрави­лось. Душу б отдал за светлую твою судьбу. Не за зря твои говорят, что нет и не было на работе человека лучше, чем ты. Мы про это давно знаем. Может, и Бог сыщет тебя, подарит судьбу светлую и вернет домой поскорее... пока мы оба живы...»

«Мам, а папка чужую тетку стал приводить домой. Почти каждый день. Она сказала, что скоро насовсем перейдет к нам жить. Неужели это правда? Когда я отца спросила, он сказал, что я в том виновата. Здо­ровая, мол, дылда, а ничего делать не умею: ни сти­рать, ни готовить, ни убирать. Сказал, что ему надое­ло жить в свинарнике голодным и грязным. Но разве я в том виновата? Ты не учила и не заставляла, не просила помочь, все делала сама. А теперь я стала лишней в доме. Чужая тетка навела свой порядок. Все вычистила, вымыла, а меня вместе со столом и кой­кой выставила на лоджию. Отгородились дверью и занавеской, словно нет меня. Я назло им включала магнитофон на всю катушку. Так они забрали его, когда я была в школе. Женщина сама готовит, не покупает полуфабрикаты в кулинарии, как ты делала. Сама сти­рает, гладит и убирает. Меня ругает за неряшливость и не пускает на дискотеку, говорит, что я маленькая для такого. Зато к плите ставит на весь вечер. Учит жарить картошку и блины, замучила салатами. Застав­ляет их есть, а я — не коза. Не хочу салаты, не люб­лю! Она орет, дурой называет, мол, и мать у тебя та­кая! Витамины не давала к столу, которые в любой семье на первом месте. Да ладно б только это, а то еще заставляет стирать, гладить, мыть окна и полы, причем везде, даже у них в спальне. Я недавно спро­сила папку, а где ты будешь жить, когда домой вер­нешься? Он мне сказал: «Тогда и поговорим...» Мама! Он так нехорошо усмехнулся тогда, что я даже напуга­лась. Они что-то задумали с этой теткой, но я не могу их подслушать. Они всегда закрывают двери. Я ду­маю, может, стоит мне уйти к бабушке? Насовсем сбе­жать от них к ней, но тогда эта тетка станет у нас полной хозяйкой. А так я ей мешаю и сдерживаю. Два дня назад мы с ней сильно поругались. Она велела варить борщ вместе с ней, я отказалась, ответила, что мне нужно сделать уроки и вообще не собираюсь становиться домработницей. Ее как подбросило! На­чала мне доказывать, что все девочки должны зара­нее готовиться к семейной жизни. Ничего не умеют только путанки и воровки. Так вот, если я не научусь, меня муж станет каждый день колотить до бессознания или выгонит на второй день пинком под зад. Гово­рила, что даже последний алкаш мною побрезгует, и я пропаду, сдохну где-нибудь на свалке или под забо­ром. Ну, я ей отпела классно. Сказала, что в наше время ни один грамотный человек не пропадет и все­гда заработает для себя, не умрет от голода и холода. А вот старые путанки, лишившись спроса, хватаются и прыгают без совести на чужих мужиков и, не сты­дясь, разбивают семьи! Ты б видела, как она закипе­ла. У нее все задергалось, позеленело. Чего ж я толь­ко не наслушалась в свой адрес. Отец, услышав от нее о ссоре, закрыл меня на балконе на ключ и не пустил даже подружку Аньку, мы всегда вместе уроки делали. Потом не дали ужинать. Я и теперь с нею не разговариваю. Слышала, как отец говорил по телефо­ну со своей матерью, просил взять меня на воспита­ние. Бабка отказалась, ответила, что не хочет растить бездельницу, да еще и кормить! Сказала, чтоб подсу­нул твоей маме. Но у них, сама знаешь, давно испор­чены отношения, и отец туда звонить не станет. Толь­ко уж если я самовольно к ней сбегу! Скажи мне, ты не будешь против? А то задыхаюсь с ними в квартире! Чужая она стала, и я тут подкидыш!»

«Лилька! Тебе три месяца осталось! Мы уже ждем! Готовимся к твоему возвращению. Весь дом отскребли и отмыли, побелили и покрасили. Вся родня давно успо­коилась и простила тебя! А Дашка каждый день за тебя молится. Еще бы! От такого бесчестья спасла! Колюнька вернулся из армии, узнал, что родной отец к его жене полез как к бабе, аж побелел сугробно. Дышать разучился. Ведь и пьяным не был, не отстал от невестки, даже когда ты вошла. Всю одежу на ней порвал, всю рожу расквасил. Озверел вконец. Дашка от него никак не могла вырваться, испугалась до смер­ти. И если б ты не снесла б ему башку топором, он ее ссиловал бы шутя. Последнее оставалось. Наши де­ ревенские, прознав про все, воспретили хоронить его меж люду. Не дозволили порочить могилы и велели закопать за воротами иль за забором погоста, чтоб покойники не обижались. Каково им рядом с таким лежать? Ну, братья, сестры отца поначалу бухтели, но люд им пообещал едино выкопать и выкинуть с клад­бища упокойника, ежли его зароют серед деревен­ских. Так-то и схоронили как зверя, отдельно от всех, без креста. Батюшка отказался отпевать. Ну, а Коля с Дашкой в город собираются уехать насовсем. У них что-то получается. Брата в охрану берут, дают жилье. Дашку покуда в уборщицы принимают. Все не без дела сидеть, какую-то копейку получит. Зацепятся они, там и мы в город переедем. Надоело в деревне маяться: ни мужиков, ни заработка, ни жизни не видим. Хотя в работе и заботах все измаялись по горло. Да что тебе говорить, сама все знаешь. Короче, срок твой к концу катит. Маманька тебе новые подушки сделала, одеял- ко выстегала. Теперь думаем, что приготовить, чем и как порадовать. Главное, как говорит Колька, чтоб ты скорее в дом вошла, а уж еда — не главное. Но это для мужиков, а мы с тобой всегда пожрать любили! От того круглые со всех сторон. Нас с тобой что положь, что поставь,— всюду одинаково»,— вспоминалась Его­ру тихая, застенчивая посудомойщица Лилия.

Она была такой худой, что против нее тень каза­лась человеком. Не верилось, что когда-то Лиля была плотной, крепкой женщиной, сумевшей защитить честь невестки и семьи. Пять она получила по приговору суда. Адвокат не стал обжаловать, не писал жалоб за «спа­сибо». Платить же семье было нечем.

Егор выдохнул колючий ком, подумал, что и сегод­ня сидят люди ни за что. Некому их защитить, некому позаботиться, а жизнь и без зоны коротка как сон. Едва проснулся, пора снова на покой уже навсегда, навечно...

Вскоре Платонова вызвал к себе начальник зоны. Федор Дмитриевич устало оглядел Егора.

—  

Ну, как? Свыкаемся с работой? — спросил тихо.

—  

Я и на прежнем месте почтой занимался. Толь­ко здесь ее намного больше, а содержание без заме­чаний. Обычная переписка.

—  

У вас другой был режим, потому писем меньше было. И все ж мало ли, проверять нужно. Собственно я вызвал Вас по другому, более значительному пово­ду. Через две недели к нам приедет следователь го­родской прокуратуры, хочет дела проверить. Конечно, все не сможет. Выборочно посмотрит обоснованность обвинительных приговоров. Я Вас попрошу просмот­реть дела и отложить те, которые Вам покажутся сла­быми, с неубедительным, недоказанным обвинением и приговором, необоснованным и жестким.

—  

Хорошо, только вот спросить хотел. Сейчас, ког­да шел к Вам, встретил в коридоре бабулю, совсем старую. Она — из вольнонаемных или срок отбывает?

—  

Это Вы про Ульяну? — рассмеялся Касьянов гром­ко.— Зэчка она! Ей до семи десятков трех зим не хватает. Пила всю жизнь, вот и опустилась. Все человеческое потеряла бабка, все упустила. Ни семьи, ни родни, сплошь собутыльники. Думала, до конца веселуха будет, ан ста­рость пришла. Понятное дело, хахали навещать пере­стали, а есть охота и выпить. А на что? По старости пенсия крохотная, на нее не продышать. Это Уля поня­ла сразу и решила заняться бизнесом, самым грязным, до какого только очень наглый человек додумается.

—  

В бандерши пошла? — ахнул Егор.

—  

Хуже. Знаете, как во всех городах относятся к пьющим бабам, особенно к старухам? Их презирают, ругают, мелкота обходит, а подростки дразнят. Сам представь, стоит старуха в сугробе по коленки, буквой «зю» согнулась. Ей ветром юбку задрало на голову. Она и так-то пьяная, ни хрена не видит, а тут еще юбка мешает. Ну, и светит всему городу голой задни­цей, да еще матерится. Идут мимо люди, смеются, мол, опять Уля с утра наклевалась. А она опивков в пивной набралась: кто-то бутылку пива взял и не все одолел, другой глоток вина оставил, может, и водка перепасть. Бабка ничем не брезговала. Как навозная муха возле пивбара паслась. А когда хмель уже через уши капал, уползала к себе. Вот тут и повстречались ей подрос­тки, дразнить стали. Попросили за трояк задницу по­казать. Ну, и сказали, мол, если не покажешь, сами юбку задерем и всю рассмотрим, и не только рассмот­рим, но и попользуем. Бабка тысячи раз такое слыша­ла и пропускала мимо ушей. Знала, что никому не нужна. Но тут