Тонкий лед

обиды, что мой сын позволил чужой бабе ударить мать, а потом в тюрьму посадил. Пусть живет, как судьбой определено. Я ему помогать не стану.

—  

Ради Насти прости! — попросил старший.

—  

Не могу!

—  

Ты же мать, бабушка! Перешагни через свою обиду.

—  

Нет...

—  

Ты тоже виновата перед этой семьей. Все же они свои, помириться нужно.

—  

Ни в жисть. До смерти не прощу. Если б не нуж­да с квартирой, так и не появился б. Тоже мне — сын!

—  

Ты сама ему запретила.

—  

Если б не он, я тут не была б.

—  

Мам, ты самая лучшая, добрая, умная. Зачем нужно столько зла сеять вокруг? — услышала младшего.

—  

Не лижи мне жопу, она и так мытая! — обрубила зло.

—  

На, вот фотография дочки. Привез, чтоб гляну­ла. Если ты так, то только на снимке увидишь ее,— сказал сын и, обратившись к братьям, добавил,— я во дворе вас подожду

Варвара не отдала фотографию. Держала ее при себе повсюду, не разлучаясь ни на минуту. Со снимка на бабку смотрели большие синие глаза. Они смея­лись так знакомо, словно кто-то добрый снял со стены в доме Варину детскую фотографию и, переделав на цветную, вернул хозяйке на радость. На обороте снимка внучки было написано: «Бабулечка, я тебя люблю!»

«Настенька, зайка моя! Лапушка! Все я сделаю для тебя. Приму и прощу»...

...— Платонов, Вас Федор Дмитриевич вызывает! — услышал голос сотрудницы отдела в открывшуюся дверь.

—  

Егор, срочно мчи к Соколову!

— 

Зачем? Я же недавно был у него.

—  

Беги!

— 

Что случилось?

— 

Твой сын. С ним беда! Руки на себя наложил. Не знаю, сумеют ли спасти его? — сказал Касьянов и предупредил,— Егор, помни: как только увезут осво­божденных, к вечеру обещают новую партию. Их при­нять нужно и оформить сразу. Постарайся вернуться к тому времени.

— 

Хорошо! — крикнул уже снизу Платонов.

Александр Иванович встретил Егора хмуро. Пожав руку, позвал за собой в больницу.

— 

Он жив? — спросил Егор неуверенно.

— 

Сейчас даже не знаю. Когда я уходил, он ды­шал. Вены себе повредил, козел! Кровь так хлестала, всю камеру уделал. Да еще в больничку не хотел, упи­рался сволочь, спешил Соколов.

Когда Егор вошел в палату, Роман лежал под ка­пельницей. Кроме врача, возле него дежурило два ох­ранника, не сводившие с зэка глаз. Следили за каж­дым движением его.

—  

Ромка, зачем ты это сделал? — присел Егор по­ближе.

Зэк молчал.

— 

Опять потерял сознание. Слишком много крови потерял. Еще минут десять, и спасать уже было бы некого,— сказал доктор, тяжело вздохнув.

— 

С чего это он?

—  

Не знаю. Ко мне его принесли умирающим. Он и теперь не лучше.

—  

Чем он вены повредил себе? — спросил Пла­тонов.

—  

Это не мудро. Без проблем мог справиться. Шконки в одиночках оббиты металлом. Что стоит зад­рать угол? Да и при себе имеют всякое. Как ни шмо­нают, все равно проносят с собой стекло и гвозди. Уж до чего только не додумываются наши люди, чтоб адми­нистрации насолить.

—  

Чтоб поплатиться жизнью? Странная логика...

—  

Это своего рода бунт. Протест против заточе­ния! Так многие поступают в неволе,— говорил врач.

—  

При чем здесь администрация зоны? Не она осу­дила. Пусть бы на воле права качал. Здесь ничего не добьется! Наоборот, против себя настроит,— наблюдал Егор за Ромкой.

—  

Все так. Но эти люди отчаянные, смелые и ча­сто бывают с нервными отклонениями.

—  

Вломить бы за такие фортели! Да по отклонени­ям! Просто устал от баланды. Захотелось жратвы по­вкуснее. Вот и все! Еще здесь он от работы откосит несколько дней. Передышку себе устроил по полной программе. А Вы говорите отклонения! — усмехнулся Егор и, глянув на Романа, поймал на себе его люто ненавидящий взгляд.— Верните его в камеру!

—  

Ну, нет! Я подчиняюсь распоряжениям Соколо­ва. Не Вашим. К тому ж больного сейчас перемещать опасно, он под капельницей. Ему на восстановление потребуется время, и я буду настаивать...

—  

Доктор, тут не гимназия, а зона. Когда до Вас дойдет это? — злился Егор.

—  

Я понимаю! Но я — врач, а не судья. Потому буду настаивать на лечении.

—  

А если он у Вас все лекарства сожрет или укра­дет как в прошлый раз?

—  

В нынешнем комплекте страшнее поноса для него ничего не будет. Конец месяца, все закончилось,— развел руками доктор.

—  

Слышь, Ромка, зря дуру валял. Ничего тебе не обломится,— рассмеялся Платонов громко и откро­венно.

—  

Я ни на что не рассчитывал. Только на смерть! — услышали оба.

—  

С чего бы это? — хохотнул Егор.

—  

Все надоело. Всё и все! Угробиться хочу! Зачем мне помешали? — послышалось отчаянное.

—  

Никто больше не помешает. Даже помогу. Что дать тебе? Скажи. Лезвие или веревку с мылом? Не стесняйся,— предложил Платонов.

—  

Хватит глумиться над больным. Я не позволю расшатывать его и без того хрупкую нервную систему. Человеку надо успокоиться, а вы ему такое говорите! Ведь он сейчас на все способен, на любую крайность. А вы еще подталкиваете в могилу!

— 

Доктор, вы слишком хорошо думаете об этом негодяе! — злился человек.

—  

Для меня он — больной!

—  

Но в зону попал не за это! Он должен отбы­вать наказание, а не валять дурака! Хватит с ним нянчится! Остановили кровь, пусть возвращается в ка­меру!

—  

Кто б мог поверить, что это — мой отец! — услы­шали оба.

—  

Отец? Кто отец? — едва успел поймать очки врач.

—  

Он мой отец! — указал взглядом на Егора Ро­ман и к своему восторгу заметил, как сконфузился и покраснел Платонов.

—  

Случаются ошибки,— Егор пришел в себя,— от них никто не застрахован. Люди обычно гордятся деть­ми. Тут же все наоборот. Да и мое ли порождение этот негодяй? — глянул Егор на доктора.

Тот задумчиво теребил бородку, просматривая за­писи в своем журнале наличия лекарств в стеклянном шкафчике.