Бондарев тщательно рассматривал фотографии в альбомах, сверял с теми, какие привез Яровой. Медленно переворачивались страницы. Рисунки, фото — от них рябило в глазах. К вечеру вчетвером и половины не одолели.
— Знаете, мне кажется, нам не с того надо начинать, — подал голос Бондарев.
— Ас чего? — удивился Трофимыч.
— Дедов наших тряхнуть.
— Да, у них на это память отменная, — вставил майор.
— Сколько их теперь осталось? — спросил у него Бондарев.
— Все те же. Пятеро. Как и при вас.
— Так. Давайте подумаем, кого лучше?
— Мне кажется, из пятого барака, — заглянул майор в свою записную книжку.
— Шило, — отозвался Трофимыч.
— Нет. Он выходил. Нужен постоянный, кто всех знал.
— А может. Дельфина позвать? — предложил майор.
— Но он вор. А нам нужен убийца, — отверг кандидатуру Бондарев.
— Думаю, Гном подойдет. Он и по этой смежной специализации сидит.
— Гном? Верно, он с самого начала здесь! — подтвердил майор.
— Давай Гнома! Только погоди, разговор с ним надо начинать с хорошей пачки папирос, — незаметно для себя перешел на назидательный тон Бондарев.
— С запросами, старый черт, — буркнул Трофимыч.
— А что ты думаешь?! Понадобилась мне однажды его консультация. Положил я перед ним полпачки «Беломора», так он мне только наполовину рассказал. А дело было тонкое. Знаний этого люда — тогда маловато у меня имелось. Дорого мне жадность обошлась. Многое упустил…
С этими словами Бондарев развернул стул. Поставил стулья так, что все сидящие оказались лицом к портретам.
— Это зачем? — удивился Яровой.
— Неписаное правило. Перед портретами этими никто не врет.
— Дешевый трюк, — не выдержал следователь.
Бондарев побледнел. Но смолчал. Он положил на стол коробку папирос «Северная Пальмира». Молча сел.
Вскоре в красный уголок ввели старика. Тот окинул всех удивленным взглядом. Но заметил на столе курево и уверенно подошел к предназначенному для него стулу. Сел.
— Что нужно, Игорь Павлович? — обратился он к Бондареву.
— Помощь твоя.
— Это я уже понял.
— Скажи-ка, Гном, ты «сук» всех помнишь?
Старик скривился так, что его и без того морщинистое лицо стало походить на злую, маленькую фигу.
— Неужели они вас интересуют? Есть более достойные внимания люди.
— На этот раз меня интересуют «суки». В частности, вот этот, — положил перед Гномом фотографию Бондарев.
Бросив беглый взгляд, зэк презрительно поджал губы и сказал зло:
— Пришили! Так и надо.
— Почему «пришили»?
— Вижу, что мертвого снимали.
Яровой удивился, — фотограф старался придать трупу вид живого.
— Ты его знал? — спросил майор.
Гном подошел поближе к окну. Долго рассматривал фотокарточку.
— Лицо навроде знакомое. Но вот кто он? Припомнить не могу.
— Он из воров?
— Нет! Что вы, Игорь Павлович! Иль забыл? Воры «суку» близко к бараку не подпускали.
— Да, но может «мушка» ими сделана? — спросил Бондарев.
— Они одну «мушку» ставили. «Пером»[1] на жизни…
— А среди убийц он не мог оказаться? — подал голос майор.
— Те сучьего духу тем более не выносили.
— Тогда кто он? Где мог его видеть, покопай ся в памяти, Гном, — попросил Трофимыч.
— Может, водился с кем из моих кентов, Припомнить надо, — чесал затылок зэк. А потом, словно спохватившись, спросил: — А фотографии тулова имеются?
— Есть. Вот посмотри, — подал Бондарев конверт с фотографиями.
Гном, глянув, рассмеялся:
— Во, мой кент делал! Вишь, собачью жизнь выколол.
— Где?
— Да вот цепь. По русалке. До самых сисек. А дальше — не наша работа.
— А кто ему наколку делал?
— Помер он в прошлом году. До этого много лагерей сменил. Уж этот бы признал фрайера враз. Но наколку эту, цепь, он не в нашем лагере делал. А в каком — не знаю.
— Почему уверен, что эта наколка не здесь делалась? — пристально посмотрел в глаза Гному Бондарев. Тот, вильнув зрачками, бойко ответил:
— По русалке. Вишь, здесь только одно ее плечо дано. Второго нет. Как части жизни, которая в заключении оставлена. Но две сиськи. Это значит — в том, что он сидел, баба замешана. Может, «стукнула» на него. К тому ж сиськи — больше головы: дескать, они голову вскружили. В нашем лагере соблюдали пропорцию. Да и лицо самой мадам, глянь. Вишь, рот у ней червячком. На манер бантика. В нашем лагере иначе делали. А слезы смотри какие: вдвое больше глаза. Знать, не было у него надежды на жизнь. На воле долгов натворил и здесь сумел опаскудиться. Вот и оплакивала его, еще живого, русалка эта. Да к тому же и цепь! Значит, не уйти ему было от судьбы своей. Нет, в нашем лагере таких загробных наколок никогда не делали.
— А это что, заранее было предрешено? — посуровел майор.
— Что именно?
— То, что его убьют?
— Конечно.
— И об этом знал тот, кто делал татуировку?
— Понятно, знал.
— Значит, кто-то подсказал ему колоть именно этот рисунок?
— Не только подсказал.
— А что еще?
— Приказал. Велел.
— Объясни, — попросил майор.
— Чтоб этот фрайер помнил, что каждая минута его жизни сочтена. Это не татуировка. Это — клей мо.
— А почему сразу не убили?
— «Сук» не всех сразу убивали. Иных себе заставляли служить. Иных несколько лет под страхом держали до самого освобождения. Чтоб покуда его надумают облагодетельствовать, избавить от жизни, он уже сам от страха не меньше сотни раз умирал.
— Возможно, он сидел за изнасилование, — сказал майор вполголоса, и спросил Гнома: — А среди этих «суки» водились? Так твой кент его опекуном был?
— Кто ж их знает? — развел руками Г ном.
— Опекуны клей ма не ставят, — вмешался Трофимыч.
— Всякие обстоятельства бывают, — нахмурился Бондарев.
— С кем из убийц дружил кент? — спросил Гнома Трофимыч.
