— Был у нас один, царствие ему небесное, Президент. Вор и душегуб отменный. Его Папаша прикокал. С ним кент водился.
— Значит, опять тупик. Ведь Президент давно мертв, как и Папаша. У них не спросишь, — помрачнел Бондарев.
— Вряд ли за стукачество убили, — вставил Гном.
— Почему?
— За это в лагере разделаться могли. Перед освобождением. Когда «суке» его жизнь особенно дорога. Да в зоне ведь легче и темнуху лепить,[2] — ухмыльнулся Гном.
— Здесь подозрение могло пасть сразу на весь барак. А значит, исполнителю проще от наказания уйти. Правильно я тебя понял? — повернулся к Гному майор.
— Верно соображаешь, гражданин начальник.
— А почему его оставили жить при выходе из лагеря и прикончили на свободе? Может, должок имелся? — размышлял вслух Бондарев.
— Может, шанс дали. Пообещали чего, — нахмурился Гном.
— А мне кажется, что помалкивал он о дне освобождения. Вышел втихую, — сказал вдруг конвоир, пришедший с Гномом. И вспомнив, что в разговор ему вступать не положено, смущенно откашлялся. Умолк.
— Такого не бывает. Приказ об освобождении зачитывают перед всеми зэками, за день до выхода. И выходят на свободу не по одному, а десятками. Тут незаметно улизнуть практически невозможно. У зэков в запасе имеется не одна ночь. А за это время можно многое успеть, — не оставил без внимания слова конвоира Трофимыч.
— Не исключено, что он перед освобождением мог попасть в больницу. И в бараке не появлялся, — заметил Бондарев.
— Хреновину вы все тут порете, — сплюнул в урну Гном! окинув всех насмешливым взглядом, добавил: — Это только при Игоре Павловиче такое могло быть. Жалостлив он к некоторым был… А в других лагерях, при другом начальнике не бывает такого. Иначе бы мы знали. Шмотки ему все равно забирать нужно было в бараке. И документы там же отдают. Думаете, если он «сука», так ему исключение сделали? Пришли в больницу и — нате ваши документики, сучье вымя, получайте. А хрен в зубы он не хотел? Как и все вышел. Без исключениев! Иначе наши, кто оставался, знаешь, чего б утворили? Но вот почему его вживе выпустили, ума не приложу. Опять же… Если выпустили, зачем на воле угрохали? Убрали б потихоньку и дело с концом. А на воле… Объясняй там потом, что «сука», заложивший хоть одного зэка, по нашим законам зоны, не имеет права на жизнь. Разве кто в это поверит? Для вольных «сука» — такой же человек, как и все прочие. А то, что эти «суки» делают грешное даже среди зэков — это для них ерунда. Но ведь они за пайку хлеба, за мелкую поблажку сотни зэков оставляли без того же хлеба! Из-за «сук» добавляли сроки, лишали писем и посылок. А теперь что? Пришили «суку» — и беда!
— Послушай, Гном, ты знаешь, как я относился к «сукам». Но следователю нужно установить, кто убит и за что. Возможно, что не за стукачество… А может, и не наш он вовсе. Нельзя допускать, чтоб невиновных из-за него трясли, — сказал Трофимыч.
— Из-за него?
— Видишь ли, Трофимыч верно сказал, — подхватил Бондарев, — я тоже не хочу, чтобы подозревался первый же отбывавший срок вместе с убитым. Мы все равно установим личность. И мы допускаем, что у убийцы были определенные побудительные мотивы. Возможно, они станут смягчающими вину обстоятельствами. Но в Магадане было достаточно тех, кто, отбыв наказание, уехал навсегда. Они и так многое перенесли. Я не хочу, чтобы ворошили их прошлое и подозревали в убийстве. Ведь никто из них не скроет, что рад смерти «суки». А найдутся и такие, кто враждовал с этим… И я сделаю все, чтобы их не подозревали. Потому что верю им. Мне нужно найти виновного и не тревожить других. Кто наверняка непричастен. Ты им можешь помочь. Тем, с кем делил последнюю пайку… Пусть пострадает один — убийца. Пусть никогда не получат повестки те, кто хоть и рад, может, этому убийству, но не совершал его.
Гном внимательно слушал. Молчал. Курил. Резко сщелкивал пепел в урну.
— Башковитый ты мужик, Игорь Павлович! Ишь с каким подходом ко мне! За самую середку задел. Говоришь, чтоб не трясли на воле бедолаг колымских? Помогу. Все, что знаю, вспомню. Скажу, как на духу. Но только и ты пой ми верно. Дай мне на ночь фотографию этого фрайера. С собой. Верну. О том не беспокойся. «Суку» кто для памяти беречь станет?
— Может, не надо? Среди зэков всякие есть, — вмешался майор, обращаясь к Яровому. Тот лишь плечами пожал: он дал поручение Бондареву установить умершего. И Игорь Павлович сам отвечает за свои действия…
— Не боись, гражданин начальник. Кому зря не покажу, ни словечка не вымолвлю. Переговорю с кем надо. И крышка. Без лишнего трепа. Все честь по чести.
— Но смотри, Гном, если услышу… Ты меня знаешь, — предупредил Бондарев.
— Тебя знаю. Но ты меня не знал. За говно принял. На воле мы б с тобой потягались. Уж ты скорее бы себя за зад поймал, чем меня припутал. А теперь, я для тебя просто зэк. Но ты сам знаешь, что такое— мое слово! На воле оно мильен стоило… Больше, чем на самого себя, можешь положиться на Гнома.
Зэк прищурил хитроватое глаза; уходя, спросил:
— Папироски можно взять? Как аванс…
— Бери, конечна,
Гном ушел. Трофимыч стоял у окна, долго смотрел ему вслед, задумавшись.
— Ну что, придется вам здесь заночевать, — улыбнулся майор.
— Мне все равно, — отозвался Яровой.
— А я тогда своим позвоню, чтоб не ждали, — вышел из кабинета Игорь Павлович. Трофимыч помолчал, оторвался от подоконника и сказал глухо:
— Сейчас сообразим насчет раскладушек. Да чайку покрепче.
Старик неслышно вышел. Будто растаял в дверном проеме.
— Вы не огорчайтесь. Аркадий Федорович. Бондарев знает, что делает, — будто извинялся майор.
— Скажите, а почему его Гномом прозвали? Этого заключенного?
— Говорят, что он сюда совсем молодым попал. Маленький был ростом. И тощий, как селедка. За метлу мог спрятаться.
— А сел за что?
— Вор. Налетчик. По третьей категории. Это — низший разряд. Обучение проходил. Долго специализироваться не пришлось. Вернее, не дали…
— А почему же на свободе его слово миллион стоило?
— На воле он отличился в одном деле. Ограбил антиквара, еще при нэпе. А перед тем пообещал, что станет миллионером. И стал. Но воры быстро его вытрясли. Вот и хвастается прошлым. А чего оно стоило…
— А сейчас за что отбывает?
— Думаю, что по самооговору. Он взял на себя вину в убийстве «суки». Давно это было… Подозревали прежнего «президента», но Гном признался. А доказательства весь барак предоставил. Вот и сидит. Догадывались, что самооговор, но доказать не смогли.
— Кстати, а «президент» — кличка?
— Увы, нет, не кличка, это негласный глава всех фартовых в зоне. Как правило, матерый вор «в законе».
— Помогай те, ребята! — ввалился в дверь загруженный по макушку Игорь Павлович. Матрацы, подушки, одеяла делали его похожим на вьючную лошадь. Майор бросился помогать Бондареву:
— Сходи на кухню за кипятком, покуда Трофимыч раскладушки притащит. А ты, Аркадий Федорович, тоже не сиди. Расчищай место для ночлега. А то я уже еле на ногах держусь.
По коридору с железным грохотом тащился Трофимыч. Раскладушки скрипели, визжали на все голоса. Стучали железными ребрами по бокам Трофимыча. Тот вполголоса ругал их лярвами. Упрямо затаскивал в комнату. Протолкнув последнюю, вздохнул.
