Утро без рассвета. Камчатка

—

Что делать…

—

Иди! Иди! Пусть убивает! Тех, кого ты даже здесь уберег! Ты не дал им здесь сдохнуть! Последний свой кусок им отдавал, чтоб их какой-то гад укокошил. А ты из своей воровской солидарности жалей их. Пусть они набивают руку на «суках», чтоб ко времени твоего освобождения и с тобой уметь расправиться. Виновен ты или нет — неважно. На всякий случай опередить постараются…

—

Я за себя сумею постоять! — перебил Виктора Федоровича «президент».

—

Ты сможешь, а другие — нет!

—

Я всем не заступник.

—

Может, потому, что ты и сам учил убивать? — не сдержался Виктор Федорович.

—

Воровать учил! Меня учили и я учил! Так положено. Таков закон. Кто из воров посмеет отказать молодому в обучении — тот не фартовый! А убивать не учил. Ты сам это знаешь! Не убивал я! Никого!

—

Зато покрываешь

убийц

! А кто ты после этого? Знаешь?

—

Знаю! Честный вор, вот кто! Сам рук в крови не запачкал, но и «душегубов» не закладывал. А вот убитый сам не одного убил.

Яровой понял: разговор зашел в тупик. Пора вмешаться.

—

Послушай те, Степан, а почему я должен верить тому, что вы не поручали кому- нибудь убить Скальпа?

—

Как почему? — искренне удивился Степан. — Я же «президент». И хотя сижу здесь, но руки у меня длинные. Везде ослушника достану. Про то всяк из наших знает. Нет, из тех, кто при мне освободился, никто не убивал.

—

А почему вы запретили Скальпа убивать?

—

Чтобы нам здесь, кто остался в зоне, начальство больше доверяло. Чтоб прежние порядки не возвернулись. Чтобы к нам тут по-человечески относились, как вот гражданин Виктор Федорович. Чтобы тень на лагерь не ложилась. И чтоб не присылали заместо Виктора Федоровича таких, как Бондарев. Чтобы «сучню» к нам не засылали и в шизо не кидали кого ни

попадя,

— и правых и виноватых. Ведь стукачу стемнить, что два пальца обоссать. Чтоб зверствов в зоне промеж ворами и работягами опять не начиналось. Я сам «душегубов» терпеть не могу. Не умеешь украсть — не берись за финач. Это мокрушники на нас, честных воров, на воле лягавых натравили. Мы без крови куда как спокойнее работали. Семьи имели. От вдов и сирот глаза не прятали. Уважали нас. За удачу и понимание: у кого можно своровать, а с кого нельзя последнюю рубашку снимать. Мы ж и налог брали со всяких деляг, с цеховиков, с ювелиров, какие сами у государства крали. Это я про свою «малину» говорю. Я лично у государства ни копейки не взял. А вот спекулянтов золотом и камешками, крупных антикваров этих я тряс. За

милу

душу. Еще когда беспризорником был, возненавидел сытых. Я и засыпался-то на таком вот. В деле об этом приговор есть: он интендантом был и аж целый склад харчей притырил. На бомбежку пропажу списал. А сам в блокаду харчи эти на золотишко да бриллианты выменивал… Так после войны жил припеваючи. Ну, когда

попух

и все мои дела нашли, мне — пятнадцать лет, а ему — «вышка» по законам военного времени. Так вот я и есть честный вор на шконе. Что украл — государству же и вернул. Через свое удовольствие. Не прятал по тайникам. Ел, пил, гулял вволю. А тут всякую шпану в закон вводить стали, в наш воровской. А я их из этого шкона на работу вывожу. За то, что променяли отмычку на «перо». Работяги про то знают. И уважают. Тоже «президентом» признали. Так стану ли я всю зону под монастырь подводить? Мы здесь зачеты за работу получаем. На волю раньше выйдем. А в Магаданском лагере от звонка до звонка тянут. Кроме «сук»… Нам такого не надо. Потому запрет на

убийст

во Скальпа дал. И вся зона потом с ослушника спросила бы. Нет, из тех, кто освободился за остатние годы, сколько я здесь в «президентах», — никто из моих зэков не мог такое уторить. — Степан умолк угрюмо, будто и не он только что в запальчивости так долго и так «складно» говорил.

Яровой улыбнулся и спросил:

—

Значит, вы осуждаете

убийст

во, как таковое?

—

Любое: хоть зэка, хоть вольного, — выдавил «президент». — Наше оружие — отмычка, а совесть — честь воровская.

—

Ну так дай те правдивые показания, Степан! Вы этим только лишний раз докажете всей зоне и администрации лагеря, что ваши убеждения не расходятся с поступками. Ведь нужно быть последовательным до конца. А иначе вам не только администрация, а и вся юна верить перестанет. Верно, Виктор Федорович?

Гот кивнул утвердительно и сказал:

—

Нельзя, Степан, между двух стульев сидеть. И нынешнее — это испытание тебе. Либо наши отношения прежними останутся, либо… мозги ты мне пудрил. Обвел вокруг пальца, что называется. И в нашем тихом болоте все еще черти водятся. Если так, я сам рапорт об уходе подам. Не хочу тебя подозревать в организации

убийст

ва, либо и укрывательстве. Верил я тебе так, что разочарования не перенесу…

—

Ладно, — трудно вздохнул Степан, — так и объявлю зоне: настоящий вор не поставит интересы всех наших зэков ниже жизни какого-то «суки». А потому от имени фартовых зоны вывожу того чмыря-мокрушника за глаза из закона, если он в нем был. И мы на нее хрен положили. И век ему свободы не видать, ежели лягаши его понят. Пишите ксиву, гражданин следователь.

—

Молодец, Степа, и не мучайся. Ведь не грех на душу берешь, совесть очистишь, — повеселел Виктор Федорович.

Яровой как бы машинально повернул фото Скальпа так, что 'президент» увидел надпись, сделанную «коллегой» из Магаданского лагеря.

— Так это же для меня написано! — не смог скрыть удивления Степан.

— Да. Хотя я и не просил об этом магаданского «президента», — подтвердил Яровой, пой

мав

на себе одобрительный взгляд начальника.

— Ну, этот зря не присоветует, — повеселел и Степан. — Ну хорошо, что мы тут сами все обговорили. — Пиши! — и, облокотившись на стол, так что он затрещал всеми своими ребрами, «президент» заговорил вдруг медленно, тяжело, веско, как человек, знающий цену себе и каждому слову своему: — Скальп до меня уже отсидел здесь червонец! Падла он был редкая.

—

Постойте, давайте по порядку, — попросил Яровой.

—

Можно и так.

—

Имя Скальпа?

—

Имя! Какое это, прости меня, господи, имя! Оно у него хуже клички! Авангард его звали! Туды его мать! Люди путевых собак и то лучше называли. Отец его так нарек. Видать, по пьянке. А фамилия этого Авангарда была Евдокимов. Сукин выкидыш, а не мужик! Не знаю, как он до меня тут был. А я его, что ни день, учил разуму…

—

С кем он тут был близок? — спросил Яровой.

—

Нет, педерастом навроде не был, — отрицательно покачал головой Степан.

—

Я не о том.

— А что? Друзья у него были? Кенты?

— Так он же не фартовый! — удивился вопросу «президент». И добавил. — А у