Утро без рассвета. Камчатка

—

Так и что? Кому из них нужна чья-то смерть — они заранее все обдумают. Со всех сторон. Жить они не умеют. Зато на пакость ушлые. Себя не щадили. И других — тем более… А Авангарда мне жаль. Очень жаль. За свое сердце умер. Если бы был он злым — боялись бы. А тут знали, что кругом он один. Вступиться за него некому. Шум поднять— на это родственники нужны, а у него никого не было, — отвернулся к огню Петруня. Глаза его смотрели на жаркие угли, но оставались холодными, словно умершими.

Многое в жизни повидал Петруня. Было и свое горе. В войну трех братьев потерял. Ни матери, ни отца не помнил. Братья его вырастили. Словно для того, чтоб хоть было кому их помнить.

От горя он стал терпеливым. Нет, его глаза никогда не знали слез. Плакало сердце. Глаза, все видевшие, оставались сухими. И с годами умерли. Но сердце еще жило. Оно умело воспринимать и сочувствовать чужому горю. О своем этот человек молчал. Никому не говорил.

—

Сидел у нас после войны полицай бывший. Сколько людей погубил! А сам лишь сроком отделался. Десять лет. Ну и что! Он и теперь жив. И морда — котлом не прикроешь. Никто его здесь не тронул. Не убил. Боялись. Он ведь умел за себя постоять. И на свободе лишь пальцами на него показывают. Но что ему? Живой, сволочь. Я, грех сказать, когда миску с едой этому подавал, всегда желал ему подавиться. Но куда там! Он, гад, горло имел ведерное. Так вот, на него храбрецов не нашлось. А на Авангарда руки у всех длинные. Отпора он дать не мог.

Повар оделся и, укутав шею и рот, попрощался. Вышел в ревущую пургу.

—

Вот этот человек — находка для меня, — улыбался Виктор Федорович.

—

Я понял. Помогает.

—

И это… Но не в том суть. О ночном происшествии я уже знал, и нужные меры принял. Я о его внутреннем стержне…

—

Вам виднее, — кивнул Яровой. Он о своем размышлял. Все сводилось к тому, что Камчатки ему не миновать. Прежде, чем ехать туда, нужно собрать сведения из всех доступных источников. Но как они противоречивы! Хотя что тут странного? Наоборот. Все закономерно.

—

А теперь еще двое. Бондаревцы. Его школа. Его питомцы. Один последний год работает. На будущий — с почетом на пенсию провожу. Надоел он мне, как вот эта пурга. Всюду суется, лезет. Все обо всех знает. И не только о заключенных. У него есть слабость к досье. Он его на всех имеет. Так. На всякий случай. Это от подлости. От натуры. Мы его социальным пережитком зовем меж собой. Эдакий безобидный с виду. Мордочка, как у отмытого поросенка, — розовая и голая. Без единого волоска, как задница. Не могу я на него без отвращения смотреть. Уступил просьбе Игоря. Оставил. У нас стаж работы быстрее идет, чем в Магадане…

—

У каждого свои недостатки. Гораздо лучше, когда о них таешь. Как говорится, знаешь, чего ждать. Плохо, если в неведении, н они проявится в самый неподходящий момент…

—

У него этих недостатков больше, чем у меня зэков в лагере. Каждого сумел бы оделить.

Яровой улыбнулся

—

А знает ли он Авангарда?

—

Что вы! Конечно! Этот всех помнит. На каждого по тетрадке заводил…

Вскоре в дверь снова постучали. Вошел круглый бородатый человек.

—

О! Почта! Для тебя не существует пурги? Я даже зэкам велел закрываться в бараках.

—

За меня не беспокойся, Виктор Федорович. Ничего со мною не случится. Говорят, всех почтальонов и почтарей сам бог бережет, — расплылось в улыбке лицо человека. Рот от уха до уха лицо разломил.

—

Хорошо человеку на Севере почтой заправлять, — засмеялся начальник лагеря. — Она из-за погоды к нам не чаще как два раза в месяц попадает. Поработал эти дни, а остальные спи. Зарплата идет — выходные, праздничные, льготы. Все, как положено. А спроси его — сколько дней в году работает, на пальцах рук все пересчитать можно.

—

Завидуете, Виктор Федорович? — рассмеялся Яровой.

—

Что вы! Ему ведь на нартах ездить в поселок приходится. Пурговать. В снегу. Так что завидовать тут нечему. Это я так всегда подшучиваю над ним. Почта меня тем же концом по тому же месту бьет, — будто оправдывался Виктор Федорович.

—

И то верно сказать, ведь у тебя весу нынче— что в медведе. Но мне и половины не

най

дется от того. А это — как ничто краше говорит, кто с нас дольше спит, — обнажил человек желтые с мизинец величиной зубы.

—

Ладно, почта, знакомься с человеком и поговори, а то ты в конторке у себя скоро от голоса людского отвыкнешь.

Вошедший срывал сосульки с бороды. Бубня, что от языка человечьего лишь командир роты охраны отвык, да и то не с добра…

— Ну, ладно тебе сплетничать. Иди! — подтолкнул почтальона начальник лагеря.

— Как зовут вас? — спросил Яровой, представившись.

— Меня-то? Николай Терехин. Работаю тут с самого начала.

— Скажите, вам кто-либо из них знаком? — протянул Яровой фотографии.

— Отчего же! Вот — наш Авангард. Скальпом его тут звали.

— Что вы можете о нем рассказать?

— Культурный человек. Вежливый. Он один из заключенных от начала и до конца на человеческом языке говорил. Без

фени.

И мат терпеть не мог, — посерьезнел Терехин.

— Каковы были у него взаимоотношения с людьми?

— С зэками?

— Да.

— Всякие. Но большинство не любили его.

— За что?

— Золотишко с его помощью мы изъяли. У воров. Сделал обыск. Я понятым был. А потом все вместе с командиром роты охраны изъятое в Магадан. Сдали по описи. Как положено. И премию получили. Оба.

— А Бондарев?

— Нет, ему не дали.

— Все, что изъяли, включили в опись?

— Только Авангарду вернули его перстень. Остальное все вписали.

—

Вы это точно помните? — спросил Яровой.

—

Еще-бы!

—

Бондарев себе ничего не оставил?

—

Нет? Игорь руками не прикасался. Все делал командир охраны. На моих глазах. Игорь не брал ничего. А что? Брехнул кто? Так я сам тому в глаза плюну, — вскипел Николай.

—

Скажите, вы все письма проверяете?

—

Это моя работа.

—

Получал ли письма Авангард.

—

Приходили и ему.

—

От кого?