Утро без рассвета. Камчатка

лагерь?»

Яровой провел этот внутренний диалог с самим собой, оставаясь внешне совершенно невозмутимым и даже безучастным к тому, как воспринял его слова следователь.

— Простите, а почему вы, товарищ следователь, так уверены, что это — Евдокимов? У него что, документы при себе были? И какие у нас доказательства, что он убит? Может, он своей смертью умер или несчастный случай… Но это — ваше дело. Я лично не понимаю, какое к этой истории имеет отношение наш лагерь, ваш приезд сюда и вот этот разговор, простите — допрос. У вас там, в Армении, что, командировочные средства некуда девать? Могли бы прислать? запрос. Мы бы ответили. Или у вас порядки там,

н

а

Кавказе, другие? У нас за такую прогулку на другой край земли по головке не погладили бы, верно я говорю? — повернулся Васильев уже к начальнику лагеря. — Вы только представьте себе, Виктор Федорович, что у нас в лагере умер, допустим, зэк. А я бы поехал выяснять причину его смерти в Ереван…

Хохоток Васильева оборвался, едва он взглянул на Ярового. Ого, какой ледяной, ничего не выражающий взгляд у этого следователя! И почему он все только что сказанное им, Васильевым, дословно записал в протокол?

—

Продолжайте, свидетель, — ответил Яровой на этот невысказанный Васильевым, вопрос, — продолжайте.

—

А мне нечего продолжать, — растерялся Васильев, — я только высказал, так сказать, свои соображения…

—

Вот и продолжайте. Расскажите все известное вам по личности Авангарда Евдокимова, об условиях его пребывания здесь, о действительных врагах его или недоброжелателях. Не было ли со стороны их реальных угроз или попыток их осуществить. Вы знаете; что-либо о жизни Евдокимова после выхода из лагеря, ведь вы по должности обязаны были интересоваться судьбой на свободе тех, кого перевоспитывали здесь. Продолжайте, — предложил Яровой.

—

Евдокимов прибыл в наш лагерь еще до войны. Он былосужден за тяжкие преступления, но осознал, раскаялся и проявил склонность к исправлению. Работал добросовестно. Сначала на общих работах, потом ему был доверен уход за сторожевыми единицами.

—

За кем? — не понял Яровой.

—

Сторожевыми единицами у нас называют собак, охраняющих зону. Условия пребывания в лагере особого режима для всех одинаковы и для Евдокимова исключений не делалось. От остальных он отличался в этом отношении только тем, что не подвергался ограничениям и наказаниям. Потому что не заслуживал ни того, ни другого. О его врагах или недоброжелателях мне конкретно ничего неизвестно. Как и о друзьях. У нас — не детский сад, чтобы мы занимались этими вопросами. У нас— место отбытия наказания деклассировавшихся элементов, врагов общества. Об угрозах, были ли они, могу сказать только одно: была и есть самая большая угроза— ослабление бдительности при работе с преступниками, покосился в сторону начальника лагеря Васильев. — С этой угрозой я всегда боролся под руководством товарища Бондарева и вместе с ним. Была еще одна не менее опасная угроза— невыполнение заключенными планов добычи угля и руды. Мы с этими угрозами успешно справлялись методами подавления и принуждения наиболее закоренелых зэка. Смерть любого из них была бы благом для общества. Но мы были гуманны. Мы давали им возможность выполнять по две нормы, то есть давали шанс на возврат в общество через исправление трудом и дисциплиной.

—

Прошу вас говорить только по существу дела, не отвлекаясь на то, что не относится к нему, — негромко сказал Яровой.

—

Хорошо, так вот, кто там из зэков кому и чем грозил — меня не интересовало. Моя задача была в поддержании дисциплины и прежде всего рабочей дисциплины. Если у Евдокимова и были с кем-нибудь из зэков стычки — этих зэков наказывали. Потому что Евдокимов со временем полностью доказал, что он исправился и возможно за это его недолюбливали злостные элементы преступного окружения. Кто конкретно я не помню, да и не очень интересовался этим. Не до того было. Евдокимов освободился в прошлом году. Куда уехал — не знаю. За ним на свободе, на наш взгляд, надзор милиции не требовался. Мы ему дали хорошую характеристику. Большего от нас никто не требовал. Вот все, что я могу вам сказать, — потянулся Васильев за ручкой, чтобы подписать свои показания.

—

Подумайте, может быть еще что-нибудь вспомните, — предложил Яровой.

—

Нет. «Дело» Евдокимова сгорело при пожаре, а по памяти ничего больше вспомнить не могу.

Пока Васильев въедливо вчитывался в написанное. Яровой размышлял:

«Итак, свидетель начал с того, что попытался тебя, следователя, убедить в смехотворности приезда сюда. И рассуждений о личности Евдокимова… Вопросы высказал. А его вопросы похожи на те, какие мог бы задать человек, уверенный, что документов у убитого не было, что признаков насильственной смерти тоже не было… Как объяснить его внезапный переход от растерянности и боязни чего-то — к наглому тону этих вопросов, как объяснить его рассуждения о возможности естественной смерти или несчастного случая? Ведь ты, следователь, умолчал о том, что труп был

найден

неопознанным и без следов насилия. Ты намеренно не сказал этого Васильеву, а он рассуждал так, как будто бы знал об этих фактах. И столь скудная информация о Скальпе! Мол, больше ничего не может вспомнить… И это — любитель досье, как отозвался о нем его начальник! Стоп, следователь, не торопись. Мало информации для новых выводов. Очень мало…»

Подписав протокол, Васильев вопросительно посмотрел на Ярового.

Не торопитесь, свидетель. У меня к вам будет еще несколько вопросов.

—

Слушаю, — насторожился Васильев.

—

Вот вы сказали, что, мол, мог бы я не ехать сюда, а запрос прислать и вы бы ответили, так?

—

Так, — кивнул утвердительно Васильев. Его зрачки опять забегали.

—

А что бы вы на этот запрос ответили, если дело Евдокимова не сохранилось, и вы, как сами только что сказали, ничего из того, что меня интересует, не помните?

—

Ну, Бондарев бы больше вспомнил, он его хорошо знал. Вместе бы данные подготовили.

—

И это не ответ. Бондарев не опознал Евдокимова. Сказал, что не знает такого, когда я предъявил фото и описание отличительных примет.

—

Не может быть, — смутился Васильев. И тут же выпалил: —Вы, товарищ следователь, так говорите, зная, что Бондарев умер и некому вам возразить! Ох, уж эти следовательские хитрости. Мы тоже такими приемчиками пользовались, знаем, как это делается,

—

ухмыльнулся Васильев.

—

Ошибаетесь, свидетель. Тому, что Бондарев не пожелал узнать Евдокимова, есть очевидцы, — посуровел и чуть повысил голос Яровой. — И как теперь прикажете вас понимать? Сначала налицо явная халатность, когда не было восстановлено дело Евдокимова, затем — ваша попытка уклониться от дачи показаний и ввести меня в заблуждение, когда вы, пусть задним числом, но предложили мне ограничиться запросом о Евдокимове, зная заранее, что на него нечего будет ответить. При этом ссылаетесь на Бондарева, уже зная, что он умер. Уж не попытка ли это скрыть от следствия информацию о потерпевшем Евдокимове, заметьте, о потерпевшем, а не о зэке! И если это помножить на провалы в вашей памяти, то что это может означать? — следователь понимал, что, может быть, чуть-чуть перегнул палку, как говорится. На он уже был уверен в том, что у Васильева есть, должно быть досье на столь заметную личность, как Скальп. Яровой знал, что ударил по больному месту службиста, упрекнув его в халатности и так заострив вопрос. Да еще в присутствии начальника лагеря.

—

Ну что вы, товарищ следователь, — совсем растерялся опешивший Васильев. — Ну не надо же так!

Я

же не ребенок. Я понимаю, что так не может и не должно быть, чтобы зэк — и вдруг совсем личного дела на него не было. Есть, есть, вспомнил я, есть у меня общая тетрадочка, где и все дело его и прочее все записано. Все заверено печатью. Только…