И снова плечо в плечо, шаг в шаг. Сплелись дыхания — в единое, тяжелое. Плечи, приняв первую тяжесть, напряглись.
— Эх-х! — вырывается из груди Юхтына.
Ноги — как пружины. Ими так трудно управлять.
— Давай, давай! — слышится голос Отке.
Первый улов. Рыбины уже не вызывают восторг, но радуют глаза и душу.
Байдара отошла вторично. Как вдруг с берега крик послышался. Старушка звала Отке. Глаза ее были полны слез.
— Что с нею? — спросил Костя у Отке. Тот вначале рукой махнул и крикнул жене что-то злое. Та, повернувшись, ушла.
Но время от времени Отке беспокойно оглядывался на берег. Вытирая вспотевший лоб. Глаза его то и дело поглядывали на часы.
— Да что случилось?
— Дочь рожает.
— А-а-а…
— Третьи сутки, — опустил голову бригадир.
— А муж? Ее муж?
— Он на сивучей охотится. Дома не скоро будет.
— Врача вызвал? — спросил Медуза.
— Нет.
— А почему?
— Нельзя! Она охотника селу даст. Одна рожает. За селом. Так положено. Никто не должен помогать. Даже сидеть рядом нельзя. Чтоб счастливый малыш родился. Так нам Кутх велел. Так рожают все наши женщины. Так рожали нас, — говорил Отке.
Да! Ну и чаконы! — сплюнул Медуза зло. Нарушать их он не имел права.
— Это твой первый внук? — спросил он бригадира.
— Да! Если она его родит.
— А если умрет она?
Кутх не допустит! — глянул на небо коряк.
К вечеру усталые, измотанные рыбаки забыли о дочери Отке. Но идя на улицу села, увидев женщин, робко собравшихся на окраине, вспомнили о ней. Далеко-далеко разносились стоны, крики рожавшей.
Отке опустил голову. Лицо его потемнело.
Позовите врача к ней! — не выдержал поселенец.
— Уехала, в район вызвали.
— Когда приедет?
— Не знаем. Но не скоро.
— Так что же вы стоите? Ведь помочь ей надо! Вы же старики! Все должны уметь! — возмутился Костя.
— Что ты, Костя! Баба одна родить должна! — крутили головами рыбаки.
— Эх вы! Черти! Тоже мне в деды собрались, туды вашу мать! — и, прибавив к сказанному пару пересоленных матов, пошел на крик.
Что-то кричали ему вслед коряки. Но он, торопливо перескакивая кочки, бежал к стланнику[17], за каким кричала баба.
Увидев рядом мужчину, она перестала орать. Схватила в рот тугой узел платка. Лицо ее перекосило от боли.
Константин задрал ее кухлянку. И… Онемел… Он быстро закатал рукава рубашки. Нагнулся над женщиной. Осторожно прощупав живот, он ощутил ослабшее тело ребенка. Голова его уже вышла. Но вот плечи… Лицо ребенка посинело. Жив ли он? Но теперь хоть эту надо спасать. Он глянул в лицо женщине. Она ничего не видела от жесткой боли, раздиравшей ее.
Медуза выждав момент, внезапно, резко надавил обеими руками ей на живот. Страшный, нечеловеческий крик оглушил тундру. Чумаев даже глаза зажмурил. А когда открыл их, себе не поверил. Получилось! Ребенок лежал меж ног матери. Не шевелился.
Медуза глянул на женщину. Та хватала ртом воздух. Он понял, она хотела пить. Жажда сдавила.
Бережно взяв ребенка, он укутал его в платок, лежавший возле женщины, и пошел к селу. К корякам. Те ждали его, испуганные криком.
Отке, едва переставляя ноги от страха, подошел к Косте.
— Кто?
— Не знаю.
— Живой?
— Тоже не знаю.
— А она?
— Спасай ее!
— О! Кутх!
— Держи ребенка! — рванулся Медуза к корячкам. Те, набрав воды, побежали к родившей. А через некоторое время туда вернулся и Костя.
Женщине полегчало. Но ослабевшая от мук, от трехдневного голода, она не могла идти сама. Он взял ее на руки. Внес в дом Отке. И, положив на кровать, спросил бригадира.
— Ну кто?
— Внук.
—
— Старухи отхаживают.
— Что
—
Костя, ничего не сказав, молча вышел из дома Отке. И, направившись прямо домой, все еще вздрагивал, вспоминая недавнее.
— Ведь вот никогда даже слышать не доводилось, как принимают роды. Беременных баб всегда за версту обходил. И вдруг… Получилось. Хотя что тут мудрого? Природа сама подсказала ему, как надо было поступать.
Надо было? Конечно? Но почему они этого не сделали? Неужели страх перед Кутхом сильнее страха за жизнь этой женщины и ребенка? — недоумевал поселенец и, усмехнувшись, оборвал сам себя:
— Коряков судишь? А чем лучше твои кенты? Когда там, на пляже толпа чуть не порвала тебя на куски, никто из них за тебя не вступился. Никто не попытался вырвать из рук толпы. А ведь ты кормил кентов! И в тот раз они были не где-нибудь, а здесь, рядом. Боялись, чтоб ты от них и копейки не утаил. Ну ладно — толпы, положим, испугались, что и с ними разделаются, но хоть сухарь какой могли прислать? Тут уж им бояться было некого! Никто не мешал. А вот не сделали. Хотя — воры! С законами! Своими! И Кутха над их головой нет. То-то!
Поселенец, зло толкнув дверь, вошел в дом. Завтра утром снова на работу. Надо выспаться хорошенько. Теперь хоть руки не болят, как раньше — в первые дни. Но плечи все еще ноют. И ноги к концу дня гудят, чугунеют. Но и то не так, как тогда. Уже легче. Привыкать стал. Скоро совсем просто будет, — думает Медуза, ложась в постель.
Но сон, против обыкновения, не приходит. Вместо него черным видением всплывает в памяти лагерь. Зэки. И этот… Скальп.
Зэки… Их было так много, что запомнить всех было невозможно. Кроме отдельных, самых ярких— отчаянных смельчаков, и крайне подлых, каких помимо их желаний знал каждый зэк.
Продажностью называли обман кентов на куске хлеба, стукачество, пирит в своем бараке, жадность. Редко кто не имел за душой одного из этих качеств. Ведь чтоб исключить их, нужна была дружба между кентами. Человеческая. Не воровская. А тут… Не воруй у кента! Но кенты нещадно обдирали один другого. Иначе не выжить. Иначе будешь сам ободран. Потому тряси ближнего — покуда он тебе горло не перегрыз.
