— А почему он передумал? — удивилась Юлька.
— Вишь ли! Брехнул, что баба ему не нужна, а только сиделка или нянька. Чтоб кормила, обстирывала, ухаживала за им. В бабе давно нужды нет, а вот сиделке платить приходится и нимало. Так хотел меня в бесплатные няньки взять. Да обсчитав, сказал, что пензия у меня малая. А на жратву будет много уходить. А ему самому на лекарства не хватает. Внуки сказали, коль меня приведет, подмогать не станут. Так вот и отказался барбос. Обсчитал на пузырьки и таблетки, получилась я невыгодной! То ж надо! Бабу на лекарства пересчитал хорек! Сколько живу, такого не слыхивала! Что той жизни осталось? На единый вздох, если поспеет его сделать, а все туда же, считает выгоду! Но коли баба не нужна, зачем в наш клуб приперся? Думал наградами завлечь? Кому они теперь нужны? Ведь все мы на краю могилы стоим. Пред ней о душе и о тепле, про чистую любовь вспомнить надо, а он про выгоду завелся, совсем борзой!
— Успокойтесь! Ну не ваш этот сокол. Другого найдете. Свет клином ни на ком не сошелся, — успокаивала Юлька бабку.
— Другое досадно! Этот мухомор у меня полкило сушек сожрал, а сколько варенья слопал. Ни какое- нибудь, клубничное. Сам даже семечек не принес, жлоб постылый! У меня брехал, что баба ему для души нужна, как избавленье от одиночества и тоски. Теперь другое кукарекал, мол, скучать некогда, внуки не дают. А про мужичье озорство, были б прыть и желание, с соседками мог бы побаловать, они его молодше, — ругнула старуха несостоявшегося кавалера и попросила:
Смерь давление, чего-то опять в голове шумит.
Юлька снова налила чай бабке. Та пила его мелкими глоточками, о чем-то думала.
— Как нынче народ испоганился, диву даюсь глядючи вкруг. Всюду деньги! Даже серед своих без них ни шагу. Вот так вчера: сидим во дворе на лавке, глядь со школы Сенька вертается, внук Петровны, она подозвала и попросила его сбегать за хлебом. Сама знаешь, магазин рядом за углом. Дала мальцу деньги. А Сенька пересчитал и требует:
Гони еще! Даром сама ступай. А мне пятак отстегни!
И дала! Своему внуку уплатила за хлеб, какой он тоже есть будет. Во, дожили! Я б своим за такое нахальство ухи оборвала б! Никакого уваженья к старым не осталось. Куда мы катимся, к чему придем?
— Ни все Сеньки! Растут и другие пацанята! Переломят гадов, накостыляют, заставят по-иному жить! — успокаивала Юлька.
— Дай Бог, чтоб поскорей! Обидно, девонька, что нонешний люд не душу, а только кошелек видит. В нашей молодости все много чище было. Ведь вот мне тот старик вовсе ни за деньги нужным стал. Тепла захотелось душевного. А вот души в ем никогда не водилось. И откуда такой в свете взялся? От его такие ж народились, как серед этих бедовать нам? — сокрушалась бабка.
Юлька поделилась с соседкой, что хочет на время уехать к Анне в Сосновку и пустить квартирантов на год.
— Найду семью спокойную, порядочную. Без собак и кошек, чтоб квартиру не изгадили, без детей, чтоб соседей не беспокоили. А вы присматривайте за ними. Я буду звонить. Чуть что, приеду сразу. Договорились? — попросила бабку. Та не раздумывала:
— Пригляжу, куда денусь, ить мы соседи, родней любой родни! Будь спокойна, поезжай, — согласилась без лишних уговоров.
Глава 4. Корни невезения
Ох, и не сразу зашел этот разговор у Анны с внучкой. Долго присматривалась бабка к Юльке. И однажды вечером спросила словно невзначай:
— А скажи-ка мне, как работалось в больнице? Почему тебя, молодую, сократили, как вовсе негодную? Такое без причин не случается. Сознайся по совести, где промахнулась?
— Бабуль, да ни в чем не виновата. Просто больные наши сдвинутые пошли, сплошные отморозки, придурки! Они думают, что если попали на лечение, мы их на руках должны носить, вот и вылупалась всякая нечисть, доставала до печенок так, что мало не казалось! — присела Юлька рядом.
— А как это доставали? Кто?
— Хо! Вот привезли в отделение старую каргу. Ей уже за восемь десятков перевалило. Совсем плесенью покрылась гнилая кадушка. Ничего не видела и не слышала. От радикулита всю скорчило. Ни ногами, ни руками не шевелила. Врач уколы ее назначил, конечно, обезболивающие. Я сделала укол бабке в задницу. А на обходе она пожаловалась врачу, что не сделала тот укол, а лекарство ее продала больному из другой палаты. Я услышала и озверела от брехни. Как схватила ту гнилушку, перевернула кверху жопой и показала врачу свежий след от укола. Еще дырка от иглы не затянулась. Врач глянул и давай уговаривать, убеждать ту жабу Хорошо другие больные палаты вступились. А то попробуй, докажи что не сволочь! Я ее в окно чуть не выкинула. Тогда уже меня врач стал успокаивать. Эта же кикимора не извинилась. А ведь мне надо предписание врача выполнять. Но как, если глаза на нее не смотрели. Так вот, если тот первый укол она не почувствовала, я ее пожалела, то от следующих бабка потолок зубами доставала. Заставила каждую процедуру помнить как родное имя! Нет, ты только представь, что придумала лысая мандолина! — кипела Юлька.
Анна невольно рассмеялась над незнакомой бранью.
— Кто знал, что эта лоханка — мамаша прокурора юрода? Я в глаза его не знала и не видела. Но представь, через три дня та же старуха накапала врачу, будто я у нее ворую жратву из тумбочки, какую приносят сын и невестка. Но в этот раз брехала без меня. Конечно, ей поверили, а меня «на ковер» выволокли в ординаторскую и вставили «клизму с битым стеклом'. До истерики довели, спроси за что? Я ни к чьей тумбочке не прикасалась. Даже когда угощали, отказывалась и не брала. Но докажи врачам невиновность? Мне они не поверили. И получила выговор. Будь виноватой, не было б обидно, — сжала кулаки Юлька:
Та бабка с месяц у нас лечилась. Я, как праздника ждала, когда ее выпишут. Так эта стерва, уходя, сказала, будто сотовый телефон пропал, и снова кивнула на меня. Поверишь, всю как есть наизнанку вывернули. Сумку обшарили, даже сапоги, и это при всех. Конечно, ничего не нашли. Но я со стыда сгорала. За что такой позор?
— Нашли тот телефон?
— Сыскали у нее под матрацем. Сама там прятала. Но и тогда не извинилась, и врачи, будто ничего не произошло, молча ушли в ординаторскую. Я до вечера ревела. Только наша санитарка подошла. И сказала:
— Забей на всех! Не то загремишь, как та старуха, в палату на лечение. Себя береги!
А тут дедочка принесли в отделение. Он тоже из лежачих. Я ему судно поставила, а старик мимо налудил, опять меня обвинили, дескать, сунула не глядя. Вовсе никакого внимания ему не уделяю. Меня снова упреками засыпали. И даже то, что он в исподние навалил, снова оказалась виноватой. Он же набрехал, что кто-то стащил из тумбочки пакет кефира. И опять трясли мою сумку. Не отыскали. Проверили всех. Нашли у санитарки. Ну, что тут было! Старик развонялся, мол, в Москву на нашу больницу жалобу сочинит, будто его, ветерана войны, вконец обобрали. Что плохо лечим и не обращаем внимание на больных. Ну, а я его послала на третий этаж без остановки. И сказала, что его ни к нам, а в психушку стоило отправить. Он меня вконец достал. Так тот, хорек немытый, пытался по морде дать за это, да руки подвели, не достали. Зато сукой назвал. Тут я ему звезданула слегка. Конечно не в полную силу. Иначе вбила б ему протезные зубы в самую задницу. Ну, не могла терпеть бесконечное хамство. Так тот гнойник на меня такую кляузу нарисовал, что из военкомата возникали. Я им все рассказала, как было. Покрутили головами, поморщились, извинились и долго говорили с тем стариком. Уж видно хорошо вставили «мухомору», до самой выписки ни на кого не наезжал и не грузил мозги.
— Но почему все на тебя валили? — спросила Анна Юльку.
— Баб! За меня вступиться было некому, вот и отрывались все кому ни лень. У других мужья и родня не дадут в обиду, а я кто? Вот у той санитарки, какая кефир стащила, сын в милиции работает. Он как
