— С каждого спросится в свое время, — умолкла Анна и продолжила:
— Жила в Березняках знахарка, Настасьей прозывалась. От бабки своей знанье взяла. Сильной знахаркой слыла серед люду и жила чисто. Никто о ней дурного слова не говорил. Многих лечила женщина. Иных от смерти спасала. И в Бога верила крепко. Без того знахарка не состоится. Так-то вот смолоду деревенский люд досматривала. А тут, как бес попутал. Впала в искушение. Позавидовала на дом соседей, какой они рядом со своею старой избой поставили. Сама Настасья жила в небольшой, но крепкой избе. Ее бабе до скончания веку хватило б. Так нет, захотела она заиметь себе дом не хуже соседского. И до того он запал в душу, что покою не стало. Ночами снился, и вздумала непременно себе такой поставить. А как? Ить единой душой, как все знахари, бедовала. Решила женщина с больных деньги брать за лечение, чтоб новый дом на них поставить. А это большой грех. Ей бы в церковь сходить стоило, обратиться к Господу, чтоб помог, уберег бы от искушенья, но не подумала и стала помогать людям за деньги. Без них отказывалась лечить. Ну, люду к ней шло много. Начал дом расти. Настасья радовалась, глядючи на него. Вот мол, цельные хоромы получаются. А про душу свою запамятовала. Оно и не положено знахарям в богатстве жить. Потому как они слуги Божьи, не должны народ обирать на деньги, а жить тем, что Господь даст. Можно было брать немного харчей, но не боле того, что самой требовалось. Излишки не дозволялись. Короче, Настя, словно глумной сделалась. Помешалась на своем доме. И на третьем году, аккурат в лето, перебралась в него на житье из своей избы.
— А что тут плохого? Она ж тоже человек! — не поняла Юлька.
— Вот так с неделю в ем порадовалась. И даже освятить не успела, забыла верно. А тут гроза случилась. Все деревенские на покосе и Настасья серед них. Покуда она деньги не брала, деревенские сами косили для ней траву на сено. А тут, шалишь, никто не взялся, пришлось самой косить. А при покосе в деревне почти никого не оставалось. На то время ударила молния в Настин новый дом. Покуда она с луга воротилась, от дома одни головешки остались, сплошное пепелище. Вот так Господь наказал. За алчность. Ох, и орала баба с горя. На всю деревню вопила. А Бог, увидев, лишил главного, отнял дар знахарский. Не сумела она лечить людей, глумною сделалась. Так и померла на своем пепелище вскоре. Но и по сей день никто на том месте не строится. Боятся. Говорят, что и теперь не раз видели деревенские, как в полнолуние обходит Настасья, уже покойница, пепелище свое и все воет. По чем она ревет? Грех замаливает иль про дом жалеет, того не расслышали. Сколько лет с тех пор прошло, а даже деревья в ее саду не ожили. Стоят обгорелые, черные, как грех. Как напоминанье всем знахарям, что Господу всякий виден.
— Баб! Ну это круто! За что баба наказана? Ведь не украла, ни у кого не отняла, почему за свой труд не могла взять? — не согласилась Юлька. И добавила:
— Выходит, что медики зарплату свою не должны получать? Она и так грошовая. А как жить? Я вон сколько голодала, выходит, вообще зубы на полку должна была положить или живьем уйти на погост? Тогда зачем нужно быть знахарем, коль доля скудней нищенской?
— Разве мы с тобой помираем с голода? Глянь, сколько харчей в доме! В кладовке и подвале всего полно. Ни в чем отказа нет. Сама видишь, ни у кого не прошу ничего и не требую. Люди сами несут и просят взять. Откажись — обидятся. А пренебреженье — это та же гордыня, в ее нельзя впасть, тож грех. Повсюду своя мера имеется. Вот и живи, соблюдая ее, — учила внучку Анна:
— Терпение и тепло, вера и Господняя помощь в нашем деле первые. Не думай о дне завтрашнем, коль нет грешных помыслов в голове, Бог сам для тебя все устроит…
— Баб, а я, когда вылечусь, вернусь в город и, как все наши, пойду в торговлю. Там всегда живая копейка, и никто не станет грузить мозги. Не будет начальства. А с покупателями разговор короткий. Начнут вылупаться, пошлю подальше и переживать не буду! Попробуй мне хоть слово не то скажи! Я такое устрою, никто не обрадуется, что задел!
— Ишь, шустрая! Размечталась! У нас в сельпо такая работала! Хамка отпетая! Даже стариков матюкала, детей обвешивала и обсчитывала. Терпели, сколько могли, а потом собрались люди, нашли ее начальника, потребовали сменить шалашовку. Пригрозили, что иначе сами с ней разберутся. Тот пообещал и поставил другую женщину. Ну, скажу тебе, впрямь иная. Теперь все довольны. Никто не жалуется.
— А прежняя где?
— Увезли ее насовсем. Наверное, в город, а может в другую деревню. Про нее никто не спрашивал, никому не нужна. Так вот и тебя выгонят. А то ишь, пошлет она! Да еще за прилавок не встала, но об чем думаешь? Иль самой не доводилось на продавщиц-хамок нарываться? Иль обидно не было?
— Я никогда с ними не базарю, не довожу до грызни. Знаю, нас много, она одна. Зачем ей нервы трепать?
— Да кто ж их трогает? Кому нужны?
— Покупатели, как и больные, тоже всякие случаются! — отпарировала внучка и рассказала:
— Как-то к нам в больницу поступила женщина. Вижу, ей постельное белье постелили новое. Ни то, что у остальных, залатанное, непростиранное, серое и вонючее. Ну, сразу поняла: не простая птаха запорхнула к нам. И точно, из начальства. Я с такими стараюсь поменьше разговаривать и не задерживаться ни на одну лишнюю минуту. Обычно такие больные читают книги или общаются с врачами в ординаторской, около них куча друзей, родни. Они никого вокруг не видят. А эта иная попалась. Со всеми в палате познакомилась. Спросила врача на обходе, почему у других больных постельное белье гадкое, а полотенцами даже ноги вытирать страшно, почему для нее положили мыло, а другим нет? Врач топчется, будто усрался. Плечами пожимает как нецелованный. Я и не выдержала, за него ответила:
— Купить не на что! Денег не дают!
— Вышла эта баба в коридор. Долго там по телефону с кем-то базарила, а через неделю в нашем отделении все белье и полотенца, даже халаты заменили на новые. Во, повезло! Почаще бы к нам такие больные сваливали. И вела себя та баба прилично. Ни на кого не брехалась. Общалась в палате со всеми, слушала музыку через наушники, читала книги. Побольше бы таких, как она! Ее и лечить охота. Не орала на медсестер, когда приходилось болезненные уколы делать, молча терпела. Ела, не ругая поваров, хоть и начальница. Не ждала и не требовала себе чего-то особого. И к ней все по-доброму относились. Не за должность, человека в ней уважали, — вспомнила Юлька.
— Мне часто вспоминается бабка, какую первой лечить доверили. Привезли вовсе немощной. Вся насквозь просвечивалась. Кашель и понос вконец извели. Ведь до срама доходило. Кашлянет иль чхнет — в ретузах уже полно. А бабуля нервная, сердитая. Ну, я по младости растерялась. Да и что мне тогда было, всего двенадцать годов, — вспомнила Анна:
— Надумала для начала ее задницу лечить. И только хотела черемуховые ягоды кипятком залить, бабка моя остановила и сказала, что ни с того конца начинать надо. Зад и сам заткнется, коль горло перестанет допекать. Я и смекнула. Давай старуху прогревать. Грудь натерла, компресс сообразила, смешала по ложке нутряного растопленного сала, меду и самогонки. Все на марлю выложила, на грудь приспособила, укутала в теплое одеяло и на печку устроила на всю ночь. Обычным хворым одного такого компресса хватало по горло. Этой нет! Застарелая простуда. Бабка утром опять в штаны набухала. Я ее на вторую ночь опять на печку. Настои давала, заговоры читала, молилась за бабку, будто она мне родной стала. Такая худая, маленькая, беспомощная, слабей меня, как старая кукла. Какую больше всех жалко. Ну, так-то вот на другой день ее кашель мягче стал, не уронила в штаны. Совсем поборола ее хворь только на пятый день. Пропал кашель, и бабка есть захотела. Когда она слезла с печки, я увидела ее глаза. Они уже были живыми. Они видели и улыбались.
— А сколько она тебе заплатила?
— Больше всех! Попросила у Бога для меня здоровья!
— И все? — удивилась и сморщилась Юлька.
— Глупая ты, девка моя! У тебя в голове, как в пустом ведре, кроме звона нет ничего! Ну, еще та старушка, уходя, спасибо сказала.
— Его в тарелку не положишь и на себя не наденешь. Пусть она свое большое спасибо завернет в маленькую деньгу. Тогда б с ней было б интереснее возиться.
— Юля! И ты деньгами испорчена! — посетовала Анна.
— Их отсутствием. Это точно! А ты уговариваешь совсем без них обходиться. Но как жить? — глянула на Анну удивленно.
— Я на Колыме копейки в кармане не имела за все годы. А ушла с наградой в целую жизнь. Сама посуди, человек приходит в свет с пустыми руками. И умирая, ничего с собой не возьмет. Только болезни и
