что-то мурлычет насчет соития душ и тела, я еле уволокла ее на кухню. Она увидела, что стол пустой, спросила:
— Эта встреча всухую? Нет, бабы, такое не для меня! — и бросилась отлавливать квартиранта. Тот успел заскочить в ванную и закрылся. Так Аленка к нему рвалась. Стучала, кричала, просилась как ненормальная. Мне стыдно было. Я попросила мать, чтоб она быстрее увезла эту сучку. Она лишь руками развела беспомощно, дескать, невозможно сладить, баба неуправляемая. Тут меня взорвало. Оторвала за шкирняк от двери ванной и поджопником в коридор выбросила, велела обуться и выметаться вон из квартиры наружу. Слышала б, как она меня обложила матом! Мать, ни слова не говоря, вышла из кухни, обулась и вместе с тою чмо выскочила на площадку. Мы даже не простились, я поспешила закрыть дверь. Так и не знаю, зачем они приезжали. Встречаться еще раз у меня не было желания. Отцу я рассказала все. Как горько стало ему. Ведь любил, а до чего докатилась баба, с кем связалась! — сетовала Юлька.
— С соседями виделась? — спросила Анна.
— Само собой. У Димкиной бабки побыла. Та, цветет и пахнет. У нее на горизонте отставной моряк объявился. В клубе с ним познакомилась. Довольна, как чайная роза. Говорит, что уже свадьбу на осень наметили.
— Зачем ей та морока?
— Чтоб как у людей все было. И не хуже!
— Твоих квартирантов навещает?
— Иль ты забыла ее? Я ж знаю, кого просить. Бабка там всякий день отмечается. То соли щепотку попросит, то сахару ложку. Она повод всегда сыщет. Ну, вот так уже и привыкли к ней. Бабка не зловредная, главное— честная старуха, не ворует, не сплетничает, полезное дело делает и не сует свой нос ни в чью личную жизнь. Она и мне никогда не мешала. И я привыкла к ней. Мы часто сумерничали, даже дружили. Старушка от души порадовалась мне, думала, что насовсем вернулась.
— Хорошая соседка — это большая удача. Как подарок судьбы. Хорошо, что ты не брехалась с ней никогда. Теперь она сгодилась, — поддакнула Анна, добавив:
— Дай Бог ей в пару хорошего человека, чтоб старость теплою сделалась, а душа не стыла с одиночества…
— Эта свое не упустит…
— Ну, а ты Прошку в городе часто вспоминала?
— Бывало, — призналась тихо.
— Уж ни он ли тот магнит, что воротил тебя в Сосновку? — спросила озорно.
Юлька растерялась:
— Я же к тебе приехала!
— Знамо дело, что воротилась. А когда поехала, что уронила на пороге? Не помнишь? Мол, сама не ведаю, вернусь иль нет? Может, и навовсе в городе присохну. Все ж там культура! А тут только Сосновка неумытая! Больно было слушать такое. Да свои мозги не вставишь и родной внучке.
— Ругала меня? Признайся, баб!
— Не-е, скоро досада прошла. Чуяла, что не засидишься надолго в городе. Пусть не в Сосновку, ко мне потянет. В эту избу, она тоже из твоего детства. Помнишь, сколько сказок рассказано на печке. Все зло из тебя вырывала ими, добро вкладывала взамен. Да вишь, родители твои подгадили. Бросили одну, как кошонка! Попробуй в городе самой выжить, когда умишка скудновато, а ни совета, ни тепла вокруг нет.
— У тебя его тоже не было, — вспомнила Юля.
— У меня уже Боря имелся. Ради него выжить стоило. Он мне каждую ночь на Колыме снился и все звал так ласково, что сердце на части рвалось. Я знала, он больше всех ждет меня. Потому старалась воротиться к нему живой.
— А я знала, что ты меня ждешь!
— И не только я! Был и Прохор! Он тоже ждал
— Может брехнул. Все они мужики такие! — отмахнулась Юлька.
— Это не о нем! Прохор — человек серьезный. За ним по деревне не тянется хвост сплетен, уважает себя мужик. Не спился, хоть один живет. Может и приглядел бы какую-нибудь бабенку, то не грех. Но имя свое пачкать не хочет. А скорей всего болит его память. Вон, как поседел. Не с добра такое случается. Так вот и на Колыме бывало. Пришлют новеньких женщин по этапу. Глядь, а они через год все, как одна, седые. И не отличить, где молодые, где старые? Все, как гильзы из одной обоймы, общей бедой мечены, одним горем. У каждой ночи длинные, а память в сугробах зареванных. Потому что душа страдала. Так и у Прохора! Покуда он среди людей, держится изо всех сил. Когда один остается, тяжко приходится. Память злой собеседник, она щадить не умеет. И бьет без промаха, как из автомата…
— Бабуль, а почему прервалась твоя переписка с теми колымскими женщинами?
— Много тому причин, Юля. Не своею волей перестала писать. Одни, выйдя на волю, вскоре умерли. Ни всех на свободе ждали. И воля иным хуже зоны стала. Вот и не выдержали. Ушли на тот свет, лишь с той разницей, что свободными умерли. Да только покойному безразлично. Душу за проволоками и вышками не удержать никому. Ну, а главное, что оборвало переписку, так это цензура. Она в те годы проверяла всю почту, особо наши письма. И чуть что — уничтожала их без следа. Попробуй, докажи, что письмо было отправлено? Никто слушать не стал бы этих жалоб. Письма приходили скудно. Одно, редко два прорвутся ко мне, а судьбу моих ответов и вовсе не угадать. Так-то и зачахли отношения. Нынче где разыщешь тех девчат. Многие жительство поменяли, затерялись адреса, а и кому охота будить память? Это все равно, что ковырять старую болячку. Она только сильнее досаждать будет. Лучше ее не трогать, — вздохнула Анна. И перебрав какие-то семена, ссыпала их в пакет, взялась за другие. Юлька перебирала зверобой. Он уже высох, и листья с цветами легко отрывались от стеблей. На миг она почувствовала, что кто-то пристально наблюдает за нею со двора.
— Наверное, соседке покою нет. То в забор, то в окно подглядывает, любопытная сорока, — задернула занавеску раздраженно.
— Не злись! На что нервы жжешь? Успокойся, девка моя! Нам с тобой не прятаться, не стыдиться некого. Нехай угомонятся любопытные, нам скрывать нечего!
Вот ты скажи-ка мне, навестила ль больницу, где работала?
— Понятное дело. Я перед тем не только приоделась хорошо, но даже в парикмахерскую зашла. Отец денег дал и велел, не скупясь, привести себя в порядок. Ну, я и оторвалась! Часа два там со мною возились. Укладку сделали такую, что себя в зеркале не узнала. Маникюр и педикюр изобразили, даже макияж придумали, накрасили всю, как есть. Даже ресницы щипцами завили. Здорово получилось, классную бабу из меня сообразили. Отец не узнал. И не только он. Я подошла к двери больницы, а навстречу главврач! Открыл передо мной дверь и, оглядев с ног до головы, сказал:
— Проходите, пожалуйста! — и поинтересовался, к кому пришла? Я поняла, что он не узнал, и поздоровалась, назвав по имени и отчеству. Видела б, что с ним было! Он онемел. Раскорячился в холле и закрутился вокруг. Все интересовался, в какой фирме устроилась? А я ему в ответ, мол, удачно вышла замуж, и благоверный не разрешает работать, он полностью меня обеспечивает. Так тот козел пригласил в свой кабинет на чашку кофе. Предложил пообщаться. Я, конечно, отказалась. О чем с ним базарить, с тем лопухом? Так он все в глаза заглядывал и спрашивал, не злюсь ли на него, не таю ли обиду за прошлое? И все хотел выведать, где и кем работает мой муж? Но я ему ничего не сказала! — хихикнула Юлька.
— Я представляю, как он заюлит вокруг девок. Но и они ничего не скажут. Тоже меня не узнали. Поначалу обидно стало, ничего кроме тряпок не изменилось, а как они закружили вокруг! Приняли за важную особу. Я немножко позабавилась ими. Ну, а когда узнали, сколько хохоту было! Позвали на чай и обо всех новостях рассказали. О! Сколько узнала! Нашу врачиху Аллу Степановну, медузу сракатую, какая на меня жалобы и кляузы собирала, саму из больницы выперли под задницу. Она больных вынуждала покупать витамины в аптеке, какие преподносила чуть ли не чудодейственным лекарством. А с их продажи проценты получала и немалые. А еще поддельные лекарства приносила, какие якобы невозможно достать. Но больные народ ушлый. Купив за большие деньги и не получив результатов лечения, обратились в прокуратуру и нашу врачиху уже ни за задницу, за самые жабры взяли мертвой хваткой. Теперь на нее уголовное дело завели. А главврач, бздилогон, поспешил от нее побыстрее избавиться и выкинул с работы. Так что накрылась, чума лягушачья! Мне она много горя доставила, но сама влетела еще круче. Ей из той ямы не вырваться. Главное, что имя навсегда опозорено и на работу никуда не возьмут. Отрыгнутся ей мои
