все, как есть. Но меня не стали слушать, потому что у Кольки были свидетели, какие подписались под той брехней. Я не стала отказываться, что лечу людей, не хожу на собрания и выборы. Отреклась от гонореи. Ну да она их не интересовала. Короче, состряпали против меня уголовное дело и передали его в суд. Я не верила, что это всерьез. Но забрала Борю и ушла к родителям. Вздумала развестись с Колькой и, забыв все, начать жизнь сызнова. Но не тут-то было. Нашли меня в доме родителей, доставили в суд в наручниках за то, что ушла к своим старикам, не предупредив органы правосудия. А значит, пыталась скрыться. Но как? Разве можно спрятаться в деревне на другой улице? Смешно! Но дело было заказанным, и меня осудили на восемь лет, — полились слезы горькой памяти.
— Судили как политически неблагонадежную, а потому отправили на Колыму. Там, таких как я, было много. Мы трассу прокладывали, Колымскую.
— Ты ту дорогу строила? А где же мой отец был? — округлились глаза Юльки.
— Бореньку мои родители у себя оставили. Ведь Колька со своими стриками сразу на суде отказались от малыша и предложили определить в приют, короче, в детдом. Даже судью их предложенье покоробило. Ведь от своего, родного отказались. Люди в зале суда возмутились. Родителей Кольки обзывали по- всякому.
— А сам он был на суде? — перебила Юля.
— Нет! Уехал в свою школу и от присутствия в суде отказался, написал, что не может прерывать занятия по несущественному поводу.
— Вот это финт! Ну и козел мой дед! Такому клизму с битым стеклом своими руками сделала б без жалости! — взвилась Юлька.
— Да будет тебе заходиться. Все давно минуло, — успокаивала Анна.
— Бедная моя, несчастная! И за что на твою долю такое выпало? — обняла бабку за плечи, почувствовала, как они дрожат.
…Не стоило будить Колымскую память. Она и за многие годы не растаяла в душе человеческой. Так и жила в самом сердце ледяным, громадным сугробом, в каком вмерзли горе и слезы. А сколько жизней ушло без времени… Да и как забудешь тот сто третий километр, где вела трассу женская бригада. Ноги в резиновых сапогах вмерзали в болото заживо. Кожа с рук сползала от кровавых мозолей. Работали, не считая времени. А и как иначе? Уставать и болеть не разрешалось. Покуда дышишь, вкалывай. Отдыхают только мертвые. Им уже не была нужна баланда и скудная пайка черного хлеба. На них, сколько ни кричи, охраны, покойницы не боялись. Их не могли поднять рычанье и укусы сторожевых овчарок. Их закапывали в канавах. За день до десятка женщин. Оставшиеся в живых знали, завтра с раннего утра они выйдут на работу с новым пополнением. С ним в зоне не было перебоев и нехваток.
Вот и Анна сдружилась с одною девушкой, с землячкой. Та кому-то из начальства набила морду за приставание. Ладно бы один на один, здесь же при всей деревне. Ей не простили конфуза, отыгрались, отомстили Зине. Та на Колыме лишь полгода выдержала. А за неделю до смерти, словно загодя почуяв, попросила:
— Аннушка, когда выйдешь на волю, посади в своем саду яблоньку, в память обо мне. Я так любила цветущий сад. Больше уж не увижу. Здесь навсегда останусь, а Колыма лишь сугробами цветет, вместо наших соловьев, метели и пурга воют. Вот так и останусь тут чужою всем. Пусть хоть яблонька за меня жить останется, моею песней, — попросила Зина.
Она и впрямь вскоре умерла. Упала в сугроб, будто споткнулась на собственном горе, да так и не встала. Охрана приказала закопать. Так и осталась Зина без креста и могилы, как многие другие. А вот яблонька ее, даже состарившись, всякую весну невестой цветет. А уж какими красивыми яблоками балует Анну. Слаще их во всем саду нет.
Сколько раз сама женщина могла умереть, счет потеряла, но судьба сберегла ее.
— Сколько лет ты пробыла на Колыме?
— Дали восемь, отсидела четыре. Реабилитировала меня прокурорская проверка. Были и тогда честные люди в надзорных органах. Спасли меня. Я тот последний день в зоне никогда не забуду. Специально за мною прислали машину на трассу. Засадили в кабину и повезли молча. Я от страха дрожу. Ничего хорошего для себя не ждала. Думала, на расстрел везут. Вот дуреха! Того не сообразила, что ради того машину не прислали б, уложили бы на месте без мороки. А тут в зону привезли. Зачитали в спецчасти бумагу об освобождении, и на другой день домой уехала. Во где радость была, когда к своим воротилась! Они все разом ко мне прилипли. Боренька сердцем почуял. Хоть и рано еще, в шестом часу утра добралась, сынок с койки вскочил, да как закричит:
— Мама! Мамка моя пришла! Вернулась ко мне!
— Я как теперь ту минуту помню. Боря ждал меня больше всех. Долгое время ни на шаг не отходил. До пятнадцати лет в одной постели со мною спал. От всех оберегал.
— А как дед? — перебила Юлька.
— А он при чем?
— Даже не навестил тебя? Не извинился?
— Глупышка моя! Да кто б его простил, кто впустил бы в дом гада? Я б того хорька сраной метлой со двора вымела б! И мертвая не прощу ему мерзостей!
— Вы так и не виделись с ним? — удивилась Юлька.
— Сколько раз! Да это не повод к прощенью и примиренью. Такое век не забыть. Я помню, как впервые увиделись с Колькой в сельпо, через неделю после моего освобождения. Стою я в очереди вместе со всеми, а этот влетел и враз к прилавку, без очереди взять хотел. Ну, меня разозлило. Как гаркнула во всю глотку:
— Эй, ты! Лысый геморрой! Отвали от прилавка покуда не подмогнула! Ты тут никто, чтоб вперед пролезать, а ну, встань в очередь, суслячья морда!
— Молодец, бабуля! Ну, как он? Небось, побежал новую кляузу строчить?
— Не-ет! Тихо встал в хвост очереди и молчал. Дошло до поганца, что здесь никто на его защиту не встанет. Не сыщет свидетелей, а вот оплеух запросто получит, если хай отворит. Короче, когда я купила все, что надо, прошла мимо Кольки, не оглянувшись. Но потом, сколько услышала о нем и стариках, целый короб! Он же не думал, что я с Колымы живьем ворочусь. К тому ж реабилитированной. Правда, четыре года промучилась. Уж и не знаю, выдержала б все восемь? Но вряд ли. И не такие, куда крепче загинули. На Колыме места много, вот только не для жизни. А погостов на ней не счесть, все безымянные. Потому, не тают там снега, не цветут сады, не поют птицы, нет тепла. Слишком много слез пролито, и умерло без счету. Выжить на Колыме мудрено. Ох, и ни всем суждено было оттуда вырваться.
— Так ведь Сталина уже не было!
— Зато коммуняки остались. Его выкормыши и выкидыши, такие как твой дед. Они работать никогда не любили, зато трепаться, пить и развратничать, равных не имелось. За те четыре года, какие я на Колыме отбывала, Колька три бабы поменял. Одна, последняя, от него в петлю влезла. Его в своей смерти обвинила. Ну и что? Ему и это с рук сошло. Никто ни в чем не упрекнул, никакого наказания не получил. Еще и мертвую вслед обосрал. Набрехал, будто по пьянке вздернулась, он тут вовсе ни при чем. И ему поверили. Но я-то знаю, какой он и на что способен. Меня с его стариками не надо знакомить. На сотни верст, по всей нашей Руси-матушке, вторых таких не сыщешь.
— Баб, а почему ты больше замуж не вышла? Ведь не все как дед!
— Э-э, нет! Мне и четырех лет Колымы хватило по горло. Может второй еще хуже первого подвернется. Зачем судьбу искушать? А и к чему морока? Самим неплохо жилось. Отказа ни в чем не знали. Боря смалечку работягой рос, во всем помогал, в нашу породу удался. Он хорошим хозяином в доме был. Настоящий мужик, все умел. И никогда никого не обижал.
— А он с отцом своим общался? — встряла Юлька.
— Навряд ли, иначе сказал бы, мы с ним дружили. А и знал, что он мне устроил Колыму.
— А дед живой?
— Два года назад умер. Говорили, что с коня упал и разбился насмерть. Но где то видано, чтоб человек упал на пахоту и расшибся до смерти? В такое даже деревенская детвора не поверит, потому что сами с лошадей по десятку раз на дню падают, а, слава Богу, все живые, без шишек обходятся. Ну да мне какое дело? Разбился, помер, туда ему дорога, значит, достал кого-то, кто подмог его башку под копыто сунуть. Говорили люди, что морда у него была разбита здорово.
