обставить торжества орду с еще большей помпой, чем обычно. Человек с веселым, сытым лицом семитского типа и черными навыкате глазами, полными смеха, был, вне всякого сомнения, паша Абеддин, Хранитель сокровищ, иудей, превосходно, по мнению принца, разбиравшийся в вопросах христианского вероучения, а статный джентльмен с тонким лицом европейца не мог быть ни кем иным, как главным адмиралом Мехмед Алипашой. По правую руку от тестя, ученого Хамди, чье лицо исказилось от ужаса из-за очередной безрассудной выходки зятя, сидел муфтий — его Петр уже знал, а загорелый костлявый верзила, чья голова была покрыта не тюрбаном, а феской, не оставлял на свой счет ни малейшего сомнения, — вот он, его главный враг, генералиссимус янычар, кого принц Мустафа назвал Черногорцем.
Ибо этот грубый военный, глядя на Петра безучастным взглядом, большим и указательным пальцами правой руки нарочито держался за свой нос.
— Я имею честь уже довольно долго находиться в этом зале, — ответил Петр на вторую половину вопроса султана. — А пришел, чтобы Вашему Величеству, Неизменно Побеждающему, не имеющему равных среди владык этого мира, вернуть халат.
— Бак! — воскликнули чауши.
— На mim! [20] — послышался голос слабоумного Мустафы, о котором еще никто, кроме Петра, не знал, что он распрощался с мусульманской верой. — Писание ниспослано Аллахом, могущественным и мудрым.
Петр положил халат к ногам султана, на край подушки, где тот сидел, скрестив ноги.
— Бак, — сказал султан. — Никогда еще с тех пор, как Аллах, направляющий наши деяния, соизволил основать и воздвигнуть эту империю и наделить ее несказанной мощью, не случалось, чтобы человеческий червь отказался принять дар, каковым Повелитель этой империи его одарил. Ты нанес оскорбление Моему Величеству, и способ смерти, которой ты за это злодейство будешь наказан, еще не определен. Поэтому вместо того, чтоб кликнуть моих янычар и тут же на месте казнить тебя, я желаю выслушать твои объяснения. Слушаю.
— Тот, Для Кого Нет Титула, Равного Его Достоинствам, и Неизменно Побеждающий снова удостаивает меня своею милостью, — сказал Петр, — ибо милостью он одарил меня уже вчера, когда наградил своим халатом. Хоть он и не объявил прямо «Дарю тебе свое одеянье», а только молча снял со своих плеч и возложил на мои, как мог поступить и в случае, если хотел лишь одолжить его, однако я исполнился сознания, что речь идет не об одолжении, а о даре, и был счастлив. Но — увы! — еще вечером того же дня к дому моего тестя Хамди-эфенди, где я живу, явился отряд янычар — возможно, тех самых, кому теперь, если бы преступление мое было не столь велико, Ваше Величество приказали бы казнить меня, не сходя с места, — и предводитель этих янычар вызвал меня с требованием отдать ему халат Вашего Величества, потому что Ваше Величество желают получить его обратно.
— Неправда, этот пес лжет, — вмешался Черногорец.
— Признаюсь, сердце мое в тот момент упало, — невозмутимо продолжал Петр, — мир померк, лишился улыбки и блеска, ибо я понял, что Владыка Владык падишах снова отвратил от меня свой светлый лик, оттененный бородой, достойной Завоевателей, и стало мне горько до слез. Я ответил предводителю, что халат Его Величества не отдам, поскольку речь идет о драгоценности непомерной, чтобы доверить ее рукам солдат, мне незнакомых, и что халат Его Величеству я отнесу самолично, что я и сделал, и теперь молю Властителя, чья справедливость неизмерима, поскольку не знает границ, рассудить, на самом ли деле я совершил преступление.
— Повторяю, этот пес брешет и сказку о приходе моих янычар он выдумал, — прогундосил Черногорец, не переставая держать себя за нос.
— Позволю себе добавить к своему рассказу небольшую, но, полагаю, небезынтересную подробность, — сказал Петр. — Янычары, нанесшие мне визит, держались за нос в точности так, как это изображает здесь господин в феске, который, кричит, что я лгу и все это выдумал.
По зале пронесся смешок. Черногорец побагровел и кулаком правой руки, которой до сих пор держался за нос, стукнул себя по колену.
— Я запрещаю тебе называть меня господином в феске. И у моих солдат была серьезная причина держаться за нос. От тебя воняло, помойная крыса.
— И по той же, причине схватили себя за нос и вы, господин, завидев меня?
— Еще бы, — сказал Черногорец.
— У господина в феске, — сказал Петр, — вероятно, более тонкий нюх, чем у всех здесь присутствующих сановников, включая и Ваше Величество, и то же самое отличает тех солдат, которых он послал отобрать у меня халат султана.
— Никого я к тебе не посылал, — буркнул Черногорец.
— Тогда почему господин утверждает, что у его солдат были серьезные причины держаться за нос? — настаивал Петр, с удовлетворением отмечая, что султан, следивший за ходом стычки, снова — по его собственному выражению — воспрянул и взбодрился, как и вчера, притом очевидно и несомненно держит сторону Петра. Он дергался, сверкал глазами, учащенно дышал в явном восторге оттого, что впервые в его жизни появился человек, осмелившийся противостоять беспредельному могуществу Черногорца, ограниченного лишь необходимостью делать вид, будто истинным хозяином Османской империи является не он, а султан. Это ограничение, для Черногорца, бесспорно, неприятное, имело силу прежде всего здесь, в Зале Высочайшего Собрания, перед лицом всех сановников и членов сераля; и Петр рассудил, что если ему и светит хотя бы слабая надежда выпутатьсяиз сложившегося положения, то именно благодаря тому обстоятельству, что в данную минуту Черногорец вынужден укрощать свои страсти и делать вид, будто слово султана значит больше, чем его, Черногорца, воля.
— Владыка Владык, — сказал Черногорец, — наверняка с неудовольствием терпит дерзости, которые позволяет себе в его присутствии самый низкий из рабов, и не допустит, чтобы кому-либо из членов Святого Дивана было нанесено оскорбление его гнусным языком.
— Этого Мое Величество, разумеется, не потерпят, — торжественно молвил султан и принял величавую позу, приметив, что зарешеченные припотолочные оконца в последние минуты обрели иной оттенок, точнее, — явно порозовели, что могло иметь единственную видимую причину, а именно то, что за оконцами собралось не одно-два, а множество женских лиц. Недоступные взору светлицы под потолком, откуда, как нам известно, жены и наложницы султана могли наблюдать за ходом заседаний Высочайшего Совета и которые обычно пустовали, нынче были забиты до отказа.
— Этого Мое Величество, разумеется, не желают и ничего подобного никогда не допустят. Я не заметил, однако, чтобы здесь прозвучали какие бы то ни было оскорбления. Знай, Абдулла, человек, которого ты, по незнанию наших дел, величал господином в феске, — Исмаил-ага, генералиссимус янычар. Впредь называя его так, продолжай защищаться.
— Прошу Ваше Величество принять мою искреннюю благодарность за эти сведения, — сказал Петр. — Однако, боюсь, что защищаться дальше уже нет нужды, поскольку мой рассказ о янычарах, приходивших вчера вечером ко мне отбирать халат Его Величества под вымышленным предлогом, будто Его Величество того желают, достопочтенный Исмаил-ага признает не выдуманным, как утверждал недавно, а всецело правдивым. Мне нечего к этому добавить.
— Кажется, тебе и впрямь нечего добавить, — сказал султан с оттенком удивления в голосе. — Я предоставил тебе возможность защиты, а ты уже защитил себя. Так…
— …мы устроим над этим хулиганом небольшой суд. — рявкнул Черногорец, бестактно перебив султана; и Петр с ужасом убедился, что Повелитель сник и как бы уменьшился в размерах. Упомянутый слабый свет надежды, на который Петр уповал, вновь померк, как меркнет последняя искорка догорающего лагерного костра, если вылить на нее ведро воды. Воистину тот щит, которым Петр защищался или рассчитывал защититься, был соткан из тончайших паутинок слишком слабых упований. Черногорец, видя, что Тот, Для Кого Нет Титула, Равного Его Достоинствам, склонен уступить, явно решил пренебречь ограничениями, которые накладывали на него правила этикета, и супротив султановой воле на глазах у всего двора поступить с Петром по своему разумению и желанию. И это означало конец.
Султан съежился и, хотя окошечки под потолком все заметнее окрашивались в розовый цвет от прильнувших к решеткам женских лиц, откинулся расслабленной спиной на подушки; не оставалось никакой надежды, что он рискнет хотя бы пальцем шевельнуть в защиту молодого человека, который умел, как мы услышали из собственных правителевых уст, взбодрить и поднять его дух.
