организованным «партизанским» движением («вервольфом») создал бандгруппу из бывших полицаев, изменников, власовцев. Участники группы совершили около полутора десятка нападений на советских военнослужащих, польскую переселенческую администрацию, местных жителей (в том числе немцев).
Кунерт Отто («Кастет»), около 35—40 лет. Осуществлял связи с пособниками-информаторами банды в Зеебурге. В настоящее время на почве личных и «тактических» разногласий со Сконецки от активного участия в делах банды отошел. Данными о довоенной жизни Кунерта не располагаем. В первые годы войны Кунерт служил в охранных частях концлагеря Штутгоф, затем — в карательном батальоне СС под руководством Оскара Дирлевангера. Лично участвовал в акциях по уничтожению партизан и мирных жителей в белорусских районных центрах до 1944 года.
Вакулин Павел Игнатьевич («Внук»), сорока лет, уроженец Ростова-на-Дону. До войны неоднократно судим за уголовные преступления: последний раз в 1940 году за групповое вооруженное нападение на инкассатора в Бахчисарае. За уголовное преступление на территории, оккупированной немцами, был арестован ими и направлен в Штутгоф, где был назначен капо. В 1942 году был освобожден как «перевоспитавшийся», возвращен к месту ареста и стал провокатором тайной полевой полиции (ГФП-721). Дал письменное обязательство о верности фашистской Германии. Выдавал советских патриотов в Чернигове, после разоблачения бежал в Белоруссию. Некоторое время служил охранником в специальной сотне, созданной оккупантами в шталаге № 337. Выделялся исключительно зверским отношением к заключенным. Был отмечен фашистскими наградами. В 1944 году по линии «Восточного министерства» выезжал в школу агентов-пропагандистов в Вустрау (под Берлином). По окончании откомандирован в Восточную Пруссию для провокационной работы в лагерях военнопленных, где и установил связь со Сконецки.
Акишин Иона Михайлович, 1899 года рождения, белорус, из деревни Святая Воля на Витебщине. Имел собственную мельницу. Проводил кулацкую деятельность. Судим за убийство. После освобождения проживал по чужим документам, по которым и был призван в армию. В первом же бою сдался в плен. Поступил в полицию, дал присягу на верность Германии, носил нарукавную повязку со свастикой. Участвовал в карательных акциях против белорусских партизан. В течение последних месяцев войны проходил службу в лагерях смерти обервахманом. В январе 1945 года принимал участие в расстреле нескольких сот советских граждан на территории Кёнигсбергского крематория. Контакты со Сконецки поддерживает с февраля 1945 года.
Удков Макар Семенович, тридцати лет, уроженец Рыбинска, из семьи купцов. До войны работал завклубом под Псковом. Добровольно пошел на службу к немцам. В 1943—1945 годах служил в карательных формированиях немцев на Псковщине, в Польше (где входил в так называемую Радомскую команду СС), в Восточной Пруссии. В 1945 году руководил расстрелами военнопленных на побережье Балтийского моря в районе Раушена.
Голейша Мечислав, двадцати трех — двадцати шести лет. Уроженец Сувалкии. До войны учился на юридическом факультете Варшавского университета. В конце 1940 года был арестован в Белостоке за спекулятивные сделки с немецкими военнослужащими и добровольно предложил свои услуги абверу. Использовался как провокатор в рядах польского Сопротивления.
Борусевич Ян, около пятидесяти лет, из зажиточных крестьян. Активный участник отрядов НСЗ — польских фашистов. Подвергал пыткам и издевательствам партизан Армии Людовой. В феврале 1945 года был переведен по рекомендации Сконецки из Острув-Мазовецка на оседание под Зеебург...
9
Перестрелка на старом тракте вынудила Черняка пробираться к убежищу колонистов окольными путями. У крестьянки, попавшейся навстречу, он узнал, что польские и русские жолнежи сражаются с большой бандой. По-видимому, это был Ястреб, совершивший переход в Кабанью пущу из Августовских лесов. Неужели на него натолкнулись группы захвата?
Но и не зная всего, Черняк чувствовал тревогу. Он не должен был отпускать Внука от себя ни на шаг: колонисты, предупрежденные им об аресте Кунерта, могли уйти. Теперь все зависело от быстроты, с которой Черняк достигнет убежища. Если бы не перестрелка...
Промокший, с ошметьями глины на одежде, Черняк свернул с просеки в лес. Затяжной сентябрьский дождь сделал тропу скользкой, ненадежной, и Черняк часто оступался. До убежища оставалось с километр, и Андрей определял направление интуитивно: все вокруг слилось для него во влажно-зеленоватую мельтешащую завесу.
Но что это? Земля дрогнула под ногами, до Черняка донесся грохот взрыва. Неужели бункер?
Выбравшись к соснам, под которыми скрывалась бандитская нора, Черняк увидел на месте убежища провал и внизу — дымящиеся бревна. Андрей обогнул кратер и нашел тропку свежепримятой травы. Она вела к просеке. Итак, они уходят... Но почему же молчит оцепление?
Выскочив к просеке, Черняк заметил цепочку людей, шагающих к вызывающе-пестрому автофургону. Последний из цепочки остановился, посмотрел в сторону Черняка. Это был Доктор. На мокром бледном лице близоруко щурились глаза. За Доктором — еще двое с продолговатым тюком в руках: Голейша и человек в клеенчатой накидке — Перкунас? Но где же остальные? Иона? Удков? Борусевич?
— Почему один? — устало спросил Доктор.
— Внук бросил меня, как только Кунерта взяли чекисты.
«Так, значит, Внук не пришел. Где же он застрял? Вот она, неблагодарная роль вестника беды».
— Кунерта? — Доктор оглянулся, словно проверяя, не слышат ли слова Черняка остальные. — Ты уверен?
— Я видел, его везли солдаты.
— Я же предупреждал Кунерта, — процедил Доктор. — Впрочем, это уже не имеет значения...
Человек в финской фуражке оставил Голейшу со стариком Сконецки и решительно приблизился к Доктору. Черняк узнал его — Дондера показывал фотографию. В общем-то заурядная внешность... Не слишком широкий лоб, глубоко сидящие серые глаза, узкие губы. Чуть вперед выступает упрямая нижняя челюсть.
— Кто он? — Перкунас застыл рядом с Доктором, немигающим взглядом уставился на Андрея.
— Наш, — вполголоса произнес Доктор.
— Прекрасно. Парень будет таскать твоего старика.
Голейша неприязненно покосился в сторону новоприбывшего, узнал Черняка и с облегчением разделил с ним ношу — укутанного в тряпье Сконецки-старшего. Старик тяжело дышал и, наверное, был в беспамятстве.
Черняк помог Доктору и Голейше устроить старика в кузове и уселся в изголовье. Перкунас залез в кабину. Фургон вздрогнул, и деревья, видневшиеся в полуоткрытые дверцы, начали отдаляться. По крыше забарабанили ветви.
Первые метры пути прошли в молчании, хотя Черняк и Доктор сидели рядом.
— Где остальные? — спросил, наконец, Андрей. — Я потерял одного, а вы — сразу троих...
— Своевременный вопрос, — ласково потрепал Андрея Доктор. — Если бы он не был задан, я бы снова начал сомневаться. Я не верил, что мы встретимся еще раз. Но это случилось, и поэтому давай-ка еще раз поговорим о твоей возможной роли в «колонии».
— Слушаю с интересом.
— Я считаю, что человек должен в определенные моменты идти на риск. Твое зачисление в «колонию» — мой сознательный риск. Почему? Я мог тебе не поверить, я должен был не поверить тебе.
— Почему же?
— О-о, это очень просто. Сейчас я объясню, но прежде скажу, что в час, когда мы переправимся через Шешупе, «колонисты» примут бой. Через тридцать-сорок минут от Зеебурга отойдет эшелон. Он обречен...
— Вновь проверяете мою психическую устойчивость?
— Предположим. Если я не ошибаюсь в тебе, мы развлечемся, только и всего. Но если мой маленький
