разговорчивою. 'Вставай! - говорила она,мальчугану, который с трудом переводил свое горячее Дыхание, - что ты все лежишь, как колода? Не хочешь ли щей?' Больной отрицательно качал головой и оборачивался к стене. 'Ну, наплевать! была бы честь приложена, от убытку бог избавил…' И баба запевала вполголоса не совсем пристойную песню. Федор Федорович раза два посылал меня к нему с чашкою спитого, жиденького чая. 'Пусть, говорит, выпьет. Это здорово. Скажи, что я приказываю'. Но малый не слушался и со слезами на глазах просил у меня холодного квасу. Ключ от погреба постоянно хранился в кабинете Федора Федоровича; я спешил к нему с докладом: вот, мол, так и так. 'Нет, - отвечал мне мой наставник, - скажи ему, что он глуп. Больному квас пить нездорово'. И этим оканчивалось все попечение о бедном мальчугане. Таким образом, волею-неволею мне пришлось заменить его должность, то есть состоять на посылках и исполнять разные приказания и прихоти моего наставника. Только что я возьмусь за книгу, 'Василий! - раздается знакомый мне голос, - сходи-ка па рынок и куп' мне орехов, да смотри, выбирай, какие посвежее'. Орехи принесены; молоток, чтобы разбивать их, подан; я опять берусь за книгу и читаю при громком стуке молотка. 'Василий! поди-ка собери скорлупу и вынеси ее на двор'. Скорлупа вынесена, - я снова принимаюсь за книгу. 'Василий! поди-ка вычисти мне сапоги'. И вот я развожу на старом чайном блюдечке ваксу и чищу сапоги, а наставник мой покоится на диване, заложив под голову свои руки, курит папиросу и смотрит на потолок.
Теперь я окончательно убежден, что он строго следит за ходом моего развития. Сегодня за обедом у меня с ним был следующий разговор.
- Чем ты занимаешься? - спросил он меня, накладывая себе на тарелку новую порцию жареного поросенка.
- Читаю Фонвизина.
- Читал бы ты что-нибудь серьезное, если уж есть охота к чтению, вот и была бы польза. Эти Фонвизины с братиею отнимают у тебя только время. Что это за сочинение? Вымысел, и больше ничего. Кажется, я говорил тебе, какие книги ты должен взять из нашей библиотеки.
'Да, - подумал я, - просьбою о выдаче мне этих книг я надоел библиотекарю так же, как надоедает иной заимодавец своему должнику об уплате ему денег. Кончилось тем, что победа осталась на моей стороне. Библиотекарь, выведенный из терпения, плюнул и крикнул с досадою: 'Возьми их, возьми! Отвяжись, пожалуйста!..'
- Я читал опыт философии Надеждина. Сухо немножко, - сказал я, стараясь, по возможности, смягчить вертевшийся у меня в голове ответ: темна вода во обдацех.
- Смыслишь мало, оттого и выходит для тебя сухо А ты делай так: если прочитал страницу и ничего не понял, опять ее прочитай, опять и опять… вот и останется что-нибудь в памяти и не будет сухо. - На последнем слове он сделал ударение. Очевидно, ответ мой ему не понравился.
- Чтение журналов, - продолжал он, - тоже напрасная трата времени. Ты вндншь, я сам их не читаю, а разве проигрываю от этого? Тебе, например, дается тема: знание и ведение суть ли тождественны, или: в чем состоит простота души; ну, что же ты почерпнешь из журналов для своих рассуждений на обе эти темы? Ровно ничего. Нет, ты читай что-нибудь дельное, а не занимайся пустяками.
После этого разговора передо мною яснее обрисовалась личность моего почтенного наставника. Я мысленно поблагодарил себя за то, что прятал от него почти всякую книгу, и решился, для устранения между нами каких бы то ни было недоразумений, никогда не заводить с ним разговора о том, на что он имеет свой особенный взгляд. Этот взгляд и эта должность прислуги, которую я здесь несу, до того мне надоели, что я писал к своему батюшке, чтобы он под каким-нибудь благовидным предлогом переменил мою квартиру, говоря, что я настолько вырос и настолько понимаю все белое и черное, что могу обойтись без посторонней нравственной опеки.
Января 6
Здоровье Григория поправилось. Он вынес тяжелую горячку и встал, несмотря на все, так сказать, благоприятные условия к переселению в аучпшй мар' как-то: скверное помещение, дурную пищу и отсутствие необходимых лекарств… 'Отвалялся!' - говорит о нем наша кухарка, и это слово я нахожу очень умеетным и верным. Однако ж, он еще так слаб, что не может исполнять своей обязанности, и я до сих пор занимаю его место. Бог с ним, пусть поправляется! Мне приятно думать, что мои длопоты доставляют ему покой.
Передняя и гостиная моего наставника снова оживле-ры присутствием известных личностей… Не знаю, как их точнее назвать… просителями, посетителями или гостями, - право, не знаю. Иной вовсе ни о чем не просит: скажет только, что сын его прозывается Максим Часов-ников, а он, отец его, принес вот пару гусей, и это короткое объяснение закончит глубочайшим поклоном: 'Извините, что, по своей скудости, не могу вас ничем более возблагодарить'. Ему ответят: 'Спасибо'. Место удалившейся личности заступает другая, которая подобострастно склоняет свою лысую голову и робко и почтительно протягивает мозолистую руку, из которой выглядывает на божий свет тщательно сложенная бумажка. 'Осмеливаюсь вас беспокоить, благоволите принять…' - 'Напрасно трудились. Впрочем, я не забуду вашего внимания', - равнодушно говорит Федор Федорович и в свою очередь протягивает руку. Он делает это так естественно, как будто о бумажке тут нет и помину, а просто пожимается рука доброму знакомому при словах: 'мое почтение! как ваше здоровье?' Мое присутствие нисколько не стесняет моего наставника; и как же иначе? Все это дело обыкновенное, не притязательное: хочешь - давай, не хочешь - не давай, по шее тебя никто не бьет. Притом мнение ученика (если, сверх всякого чаяния, он осмелился иметь какое-либо мнение) слишком ничтожно. Иногда меня забавляет нелепая мысль: что, думаю я, если бы в одну прекрасную минуту я предложил моему наставнику такой вопрос: в какую силу принимаются им все эти приношения, и указал бы ему на разное яствие и питие? Мне кажется, весь, с ног до головы, он превратился бы в живой истукан, изображающий изумление, и - увы! - потом разразились бы надо мною молния и громы…
С наступлением сумерек передняя опустела. Я вошел в свою комнату и взялся за книгу.
- Василий! - крикнул Федор Федорович.
- Что вам угодно?
- Прибери эти бутылки под стол… знаешь, там - в моем кабинете, а гусей отнеси в чулан, запри его и ключ подай мне.
Я все исполнил в точности и снова взялся за свое дело, а мой наставник в ожидании ужина занялся игрою с своим серым котенком. За ужином, между прочим, он спросил меня:
- Что ты теперь читал?
Этот часто повторяемый вопрос, ей-богу, мне надоел.
- 'Слова и речи на разные торжественные случаи', -
отвечал я, удерживая улыбку, потому что бессовестно лгал: я читал, по указанию Яблочкина, перевод 'Венецианского купца' Шекспира, напечатанный в 'Отечественных записках', а 'Слова и речи' лежали и лежат у меня на столе, служа своего рода громоотводом.
- Это хорошо. Однако ты любишь чтение!
- Да, люблю.
Он обратился к кухарке: 'Завтра к обеду приготовь к жаркому гуся. Сало, которое из него вытопится, слей в горшочек и принеси сюда. Мы будем есть его с кашею'.
Авось хоть теперь Федор Федорович успокоится, думал я, ложась на свою кровать и продолжая чтение 'Венецианского купца'. Но за стеною еще слышалась мне протяжная зевота и полусонные слова: 'Господи, помилуй! что это на меня напало?..' И вот я пробегаю эти потрясающие душу строки, когда жид Шейлок требует во имя правосудия, чтобы вырезали из груди Антонио фунт мяса. По телу пробегает у меня дрожь, на голове поднимаются волосы…
- Василий! Василий! Или ты не слышишь? - раздается за стеною громкий голос моего наставника.
- Слышу! - отвечал я с тайною досадою, - что вам
угодно?
- Ты куда положил гусей?
- В чулан.
- Да в чулане-то куда?
- На лавку!
- Ну, вот, я угадал. Это выходит на съедение крысам. Возьми ключ и все, что там есть, гусей и поросят, развешай по стенам. Там увидишь гвозди. С огнем, смотри, поосторожнее.
И положил я Шекспира и пошел развешивать гусей и поросят. Не правда ли, хорош переход?..
