Дороги веков

переславцев. В начале XVII века опустошали край отряды Сапеги и Лисовского. Отсюда они бежали, выбитые войсками Скопина-Шуйского и народным ополчением Минина и Пожарского. Здесь, на этих древних берегах, в «потешных» играх долговязого царевича, а потом «царя-хозяина», Петра I, рождалась будущая слава русского флота.

И всё начиналось от Трубежа, от городского вала, который неправильным кольцом более полукилометра в диаметре обегает место древнего города. Время и люди пощадили вал. Рассчитанный на века, а не на годы, он был слишком велик и слишком прочен, чтобы его можно было легко снести, взорвать, стереть с лица земли, забыв своё прошлое.

Внутри его, как и прежде, теснятся дома; от причудливых барочных зданий бывшего Богородицко-Сретенского монастыря весенний ветер порывами доносит сочный запах свежеиспечённого хлеба; в огородах по весне переславцы выкапывают то ядро, то обломок меча, то маленькие чёрные кубышки с россыпью мелких серебряных копеек — напоминание о жизни далёкой, странной, не всегда понятной, но неразрывно связанной с каждым из нас, обязанным своим существованием не сиюминутности, а именно тем далёким векам…

Когда-то у этих валов останавливались на отдых караваны, идущие в душистые страны Арабского Востока, в Волжскую Булгарию, на Каспий — с мёдом, пушниной, воском, хлебом. А оттуда везли богатые узорчатые ткани, затейливые украшения из ярко сверкавших камней, отливающее голубой дымкой дорогое оружие.

…А на центральной площади у автобусного павильона — шум и суета, покидающие это место только с сумерками.

Изгородь новая — раньше просто был откос к реке. Теперь под жестяными табличками степенно выстраиваются красные, белые и жёлтые автобусы. Охая, вылезают бабки с мешками и бидонами. Кто-то провожает, кого-то встречают. Не спеша, скрипя подвёрнутыми резиновыми сапогами, сходят рыболовы в разномастных выгоревших плащах; заляпанные краской этюдники и буйноволосье выдают художников. Солдат-отпускник бежит ловить только что подъехавшее такси…

На зелёных, незастроенных берегах Трубежа под охраной валов открывались ярмарки, начинался весёлый и буйный торг, где покупатель — мужичок-переславец или осанистый и хитрый рыжебородый монах в подоткнутом подряснике и смазных сапогах — хотел купить подешевле и продать подороже, а не менее хитрый и жилистый купец-тверитянин, привёзший свой товар на больших, из досок шитых ладьях, стоящих у берега, божился и торговался, бил по рукам, плевал на землю, пускал пыль в глаза и, наконец, закончив сделку, отправлялся со вспотевшим покупателем пить сбитень под соседний навес…

И по этому же пути сюда, с Волги, поднимались суда, груженные белым камнем для жемчужины Переславля — Спасо-Преображенского собора.[5]

Строгий, скромный, одноглавый, похожий скорее на крепость своими узкими окнами бойницами, чем на храм, он высится возле самого вала — сердце древнего города, которое, по свидетельству летописи, князь-градостроитель «дивно наполнил» книгами и сокровищами ювелирного искусства. Смотря на него, каждый раз я невольно отмечаю его удивительную простоту и гармоничность — простоту, идущую от какой-то огромной сложности предшествующего опыта, что перекликается с совершенной гармонией окружающей его природы.

Мощные каменные стены, способные выдержать и удары каменных ядер, и первый натиск стенобитных машин, лишены затейливых узоров, покрывающих Георгиевский собор в Юрьеве-Польском, или фигурных композиций Дмитриевского собора во Владимире над Клязьмой. Нет, Спасо-Преображенский собор стоит на этой земле суровым воином, поднимая над бруствером вала только одну каменную главу с золочёным шлемом, — стоит воином, готовым к ежеминутному отражению врага.

Не повезло ему! Ещё в начале нашего века внутри собора жива была вся его древняя роспись, такая же, как те остатки, что с благоговением перед творчеством безымянных мастеров двенадцатого века показывают посетителям на хорах Дмитриевского собора во Владимире. Позабыв, что «лучшее — враг хорошего», накануне первой мировой войны реставраторы решили всю отстающую от стен штукатурку с живописью, для её лучшей сохранности, снять со стен, чтобы потом, укрепив и реставрировав, водворить на прежнее место.[6] Снять-то сняли и в ящики сложили, но началась одна война, за ней пришла вторая, а там, в годы строительства и коллективизации, было уже не до древних фресок с изображениями святых и князей российских… Так и остались голыми стены, спорившие по красоте некогда с фресками погибшей Нередицы под Новгородом.

Город горел, разрушался, вновь отстраивался на пепелищах, но неприкосновенной оставалась вечевая площадь.

Здесь объявляли указы. Здесь князья целовали крест перед народом. Здесь висел колокол, собиравший дружину и ополчение на защиту родной земли. Отсюда под звон переславских колоколов в 1380 году уходили полки переславцев под знамёна Дмитрия Донского для решающем схватки с Мамаем. И отсюда же в 1941 году переславские добровольцы уходили на Великую Отечественную войну…

4

Острый, выбивающий слёзы из глаз, несущийся с озера ветер, пронзительно синее небо, слепящее солнце…

Далеко под Криушкином белеют остатки весенних торосов, громоздящихся возле берега: истаивает последний лёд.

Весенней свежестью сверкает над Подгорной слободой Горицкий монастырь, а вдали, на берегу озера, чернеют маленькие фигурки удильщиков, зашедших по пояс в воду.

К Вёксе, Усолью и дальше на Копнино и Нагорье, к Волге протянулось шоссе. Между ним и берегом озера легла узкоколейка. Когда-то по ней курсировала знаменитая дрезина, переделанная из фюзеляжа «Дугласа», без расписания, от оказии к оказии; теперь возле платформы стоят несколько зелёных вагончиков, в которые набиваются и свои, местные, и приезжие рыболовы, стремящиеся на Вёксу.[7]

Это было два часа тому назад.

…И вот — всё позади.

Мы сидим за столом в чистой просторной комнате, словно налитой янтарным светом жёлтых, сочащихся смолой брёвен. Тряпичные половики смягчают скрип подошв и половиц. Саша, торжественный и важный квартирьер, успевший к нашему прибытию всё прибрать и расставить, не забыл даже веточки в банке, осторожно раскрывающие прозрачные клейкие листочки.

Роман Иванович, хозяин дома, сидит напротив, положив на стол свои большие руки с крошками чёрной весенней земли под ногтями. Жилистый, высокий, с большим хищным носом и щетинистыми, глубоко запавшими щеками, с резкой границей загара на лбу от вечно надвинутой на глаза потёртой ушанки, он вглядывается в нас острыми, цепкими глазами и время от времени покрикивает и ворчит на Прасковью Васильевну, которая хлопочет в кухне у печки.

Для порядка. Чтобы показать, что в этом доме — он хозяин.

— А я тебя, Ленидыч, вчера ждал, даже маленькую приготовил. Иду домой вечером, смотрю — машина у дома стоит. Ну, думаю, приехал! А ты, оказывается, Лександра Сергеича заместо себя прислал. Вчера, слышь, Петька Корин плотвы пуда два взял, вот и пожарили на сегодня… Что ж это, больше никого у тебя народа и не будет?

— Пока, Роман Иванович, не будет. Здесь остальных наберём. Так, говоришь, плотва пошла?

— Вот только вчера и пошла, аккурат к твоему приезду. Ты ведь знаешь, когда приезжать! Словно тебе в Москве кто говорит…

— И то хорошо, с рыбой будем… Ну а жизнь — как она, Роман Иванович?

— Да что жизнь?! Она, знаешь, всегда одинакова: если не ты на ей, то она на тебе едет, ещё всю холку сотрёт и под зад даст, чтобы быстрее бежал… Под Новый год боровка заколол — помнишь, тот год выращивал? Что сразу продал, а остальное присолил, сейчас едим, в магазин не ходить… Корова отелилась, тёлку оставили. Да Лидка наша замуж выскочила. Небось ты и не заметил, что её нет?