– На примере внезапно возникшего имортизма вы еще не убедились, что вовсе не экономика правит миром, как вас пытаются уверить юсовцы и их прихвостни? Китаю до мощи заокеанской империи расти еще двадцать-тридцать лет. Это крохотный срок, согласен. Да еще для такой медленно эволюционирующей страны, как Китай. Но все процессы убыстрились, все! Во всем мире. Сейчас все несется, как сорвавшийся с цепи злой пес, глаза вразбег: кого бы укусить! Угроза исламской экспансии куда серьезнее, чем улиточно ползущий к своей будущей невероятной мощи Китай. Еще не верите? Ислам – наступательная религия, в арабском мире мощный пассионарный толчок, ислам захватывает позиции по всему миру. Да и во Франции укрепляется, вы об этом, возможно, самым краешком какого-нибудь из ухов слышали?
– Увы, – вздохнул Этьен. – Наслышан. Это наша заноза… но это не для коммюнике, понятно. Для коммюнике мы все живем в мире и согласии, а мусульмане успешно интегрируются в нашу жизнь.
– Китай… – сказал я медленно, – он никогда не наступал. Никогда. Пять тысяч лет в своих границах. И даже если вздумает когда-то выйти, столкнуться придется не с США, как сейчас предсказывают, а с исламом. Но, думаю, еще раньше Китаю придется перейти в глухую оборону. И снова отгородиться Великой Китайской стеной… на этот раз уже от исламского окружения.
Он смотрел на меня хитро, погрозил пальцем:
– Почему промолчали про имортизм?
– Из скромности, – ответил я в таком же легком тоне, восстанавливая французскость беседы, а то что- то слишком соскользнули в вагнеровскую немецкость. – Понятно же, что на самом деле миром править будет имортизм.
Он весело расхохотался, жизнерадостный и раскованный, по внешности и повадкам – вылитый француз, типичнейший, почти лубочный, но не стоит забывать, что и Наполеон, и де Голль тоже были французами от макушки до пят, однако под налетом беззаботной беспечности у них был точный расчет, и оба знали, что стране необходимо.
Это союзники, сказал я себе наконец. Как бы пока что ни противились, но союзники не только в отдельных обществах имортистов, как в США или в Англии, но и целиком, как народ. Один из важнейших столбов, на которых держится религиозное учение, – способность объединять вокруг своей идеи людей разных по национальности, происхождению и прочим данным. На этом поле терпят крах как фашизмы, так и коммунизмы: одни принимали в «свои» по крови, другие – по пролетарскому происхождению. Так же не живучи идеи белого большинства или негритянского экстремизма, и, конечно, иудаизма, ибо там не изжита главенствующая идея, что у неевреев вообще нет души. Даже самая пугающая потенциалом страна – Китай, и та замкнута на своем китайстве, и только имортизм абсолютно свободен для всех, ибо его религия – духовное начало в человеке, его ум и воля. Для имортизма уж точно нет ни эллина, ни иудея, ни китайца.
Сам по себе имортизм – самая мирная религия, какая только может существовать. Для нее есть только один путь – развивать духовное начало в человеке, то есть философию, науку, культуру, искусство, технику, избегать всего того, что может помешать двигаться без помех по пути развития, по пути к Богу.
Но когда человеческое общество зависло над краем пропасти, когда возникла угроза самому роду homo sapiens, за оружие взялись даже те, кто никогда за него не брался: ученые, люди культуры, философы. Имортизм – и есть то оружие, что защищает действительно лучших людей, а весь мусор человеческий, которого стало угрожающе много, велит… словом, с мусором поступить так, как принято с ним поступать.
– Ого, – прервал мои раздумья Этьен, – смотрите, сколько российских флагов!
– Это же ваше пожелание, – укорил я.
– Ничего подобного, – запротестовал он. – Это все мэр Парижа! У меня нет над ним власти, вы еще не знаете нашу систему!
– Передайте ему от меня поклон.
– Я ему передам, – ответил он угрожающе. – Меня так ни разу не встречал!
Машина подкатила к массивному особняку, спроектированному рукой мастера прошлых веков, передняя стена в колоннах, на крыше горгоны и драконы, красная ковровая дорожка от самой проезжей части и прямо к этому президентскому дворцу через широкие мраморные ступени.
Мы вышли навстречу вспышкам фотокамер, улыбались, делали дружественные жесты, как ацтекские цари демонстрировали свое прекрасное настроение, ведь от нашего здоровья зависят и урожаи в наших странах, наконец Этьен сказал, сохраняя всю ту же приветливую улыбку для тележурналистов:
– Все-все, дальше у нас самое главное блюдо… Простите, позвольте пройти…
Но во дворе предстояло пройти еще через две шеренги видеокамер и фотовспышек, а когда вошли в главный зал, где нас уже ждали наши министры, эксперты и переводчики, там половина зала состояла только из корреспондентов наиболее привилегированных изданий, ведущих телеканалов и крупнейших провайдеров.
Пожимали руки, обменивались грамотами, папками с договорами, снова трясли руки, а потом с двух трибун по очереди говорили заранее согласованные до каждой запятой речи.
Затем отвечали на вопросы, Пфайфер блистал остроумием, он же француз, я, в свою очередь, поддерживал имидж русского медведя-философа, тяжелого, с запутанной логикой, упирающего в человеке больше на духовность, чем на его мозги.
Из всей этой каши я помню, что говорил:
– …чтобы оправдаться в собственных глазах, мы убеждаем себя, что не в силах достичь цели, но на самом деле мы не бессильны, мы безвольны… Мир живет в настоящем, но прошлыми идеями, только имортисты помнят о будущем и живут в нем и для него… Нет, вы не правы, человек, обладающий верой, не стоит на месте, тем более – не опускается, ибо вера постоянно совершенствует, преображает, делает сильнее, лучше, очищает мозг и дает ему новое оружие познавать мир…
– Господин президент, почему такое неприятие смерти? Ведь умирали всегда, это и во всех религиях почти что обязанность человека!
– Смерть, – ответил я, – ограничивает свободу, означает отсутствие выбора: жить или умереть, и поэтому подлежит устранению. На этом стоит имортизм.
– Господин президент, а зачем человеку такое насилие над собой?
