Глава без номера
Его не съели кормосы! Его зовут Кара Гэргэн!
Лошадь шла по редколесью осторожно. Под копытами шуршала трава, слабо трещали сухие ветки. Сумерки охватили унылые пространства, окружавшие Женю. Шел слабый снег, но ветра не было, и он не чувствовал холода. Серые сумерки заполнили его душу. Он не помнил, давно ли едет, и не знал, долго ли ему ехать еще. Он не представлял, где он находится и куда направляется лошадь — сперва она шла полями, потом появились редкие, невысокие деревья.
Женя не спрашивал себя, как и откуда попал в эти безжизненные места, он не помнил, что было с ним до того, как очутился верхом на этом спокойном и знающем свое дело животном. Но он вполне осознавал себя, и ничто его не тревожило.
Женя ехал в тишине, и, если не считать легкого похрапывания лошади и звука ее шагов, тишина была полной, глухой и всеохватывающей. Впрочем, с какого-то момента Женя понял, что слышит слабый звук. Звук напоминал писк комара. Сложно было даже сказать, не слышал ли он его с самого начала; возможно, так и было, а Женя просто не обращал внимания на едва различимое и далекое жужжание.
Вскоре после того, как появилось жужжание, Женя почувствовал, что он уже не один — его сопровождали. Спутник не проявлял себя ничем: не шумел, не прикасался к Жене, не пытался заставить его лошадь двигаться быстрее или, наоборот, остановить ее. Он просто был, существовал в одном пространстве с Женей. Потом их стало больше, может быть, двое, может быть, несколько.
Женя по-прежнему не видел никого в густых, серых сумерках, только звук стал громче и уже не был похож ни на писк комара, ни на жужжание. Казалось, где-то неподалеку летит стайка металлических стрекоз. Все происходящее не беспокоило Женю и не интересовало его; он отмечал изменения, но не искал им объяснений и не пытался делать выводы.
Лошадь вышла к реке и, видимо, свернула, потому что теперь Женя ехал вдоль берега, то приближаясь к воде, то удаляясь от нее. Это была серая и тихая река, такая же серая и такая же тихая, как и все вокруг. Звук, доносившийся до Жени, постепенно делался громче, стал различим неровный, рваный ритм. Теперь это было похоже на полет стаи небольших, сумасшедших металлических птиц. Стая то неслась изо всех сил, то вдруг замирала в воздухе, металась из стороны в сторону, взлетая и срываясь вниз. Лошадь уверенно везла Женю к источнику звука.
На излучине реки дорога пошла круто вверх, деревья стали выше и гуще. Теперь они пробирались по настоящему лесу. С трудом минуя старые буреломы, лошадь вывела Женю на широкую поляну. С трех сторон ее окружали деревья, а еще с одной она резко обрывалась к реке, оставшейся далеко внизу. За рекой кое-как угадывались поля. На поляне горел огонь, странный огонь, не дававший света. И где-то, уже совсем поблизости, был источник необычного металлического звука, не оставлявшего Женю.
Лошадь замерла неподалеку от огня, и рядом с ней встали те, кто сопровождал Женю в пути. Теперь он смог разглядеть их: волка, змею, ворона, сокола, лося, медведя и лису. Женя спустился с лошади, и она тут же отошла в сторону. Звери сомкнулись вокруг Жени плотным кольцом; огонь, и без того тусклый, потемнел еще, сумерки стали гуще, а металлический звук, прерываемый ритмичными ударами, — громче.
За мгновение до того, как тьма накрыла Женю, он понял, что слышит бубен. Это была единственная мысль, сумевшая прорваться сквозь мрак за все время. Она же стала последней.
Евгений Львов исчез навсегда.
— «…пуст и мутен взгляд русского человека, когда барин или исправник честит его в хвост и в гриву», — смакуя слово за словом, медленно произнес низкий бархатный голос. — «Иностранец или кто другой может подумать, что погрузился он в глубокий сон или в зимнюю спячку.» Это что еще за «другой»? Кто этот «другой»? Иностранец или кто другой. Откуда тут взялся «другой»?
А вот еще, послушай: «Ноздрев назвал Чичикова «остюком». Остюк — слово неприличное для мужчины. Происходит от «Фиты», буквы, почитаемой неприличной». Где он, скажи мне на милость, взял этот «остюк». Где откопал?
Голосу никто не ответил, и на мгновение восстановилась было черная тишина, но ее тут же прервал марш с хриплой, заезженной пластинки: «Будет людям счастье, счастье на века, у советской власти сила ве… сила ве… сила ве.»
— Эй, в радиоузле! У вас пластинку заело — не слышите?! — донеслось издалека.
Запахло весной, первой зеленью, прелыми прошлогодними листьями.
И тут понеслось без пауз и перерывов, хрипло и визгливо, женскими, детскими и совершенно нечеловеческими голосами:
— Водка-казенка — четыре семьдесят, колбаса докторская — два восемьдесят, батон — двадцать две копейки… Что-то еще? Быстрее соображайте, очередь ждет.
— Моя должность — командир рвоты. Второй раз представляться не буду.
— Птица-секретарь — совсем не то же, что птичка-секретарша.
— Могильный телефон — один из обязательных элементов могильной связи.
— Аккуратнее с этим списком. Там что не фамилия, то имя.
— …и не мешайте нам самовырождаться.
— Как вы можете смеяться, когда звучит имя Ленина?!..
— …пахнет мандаринами и елкой, с пушками, хлопушками.
— …на лису надо выходить с рассветом, когда она еще кормится.
— А мы его же салом — по его же шкуре.
— …лось во время гона сам идет на охотника, услышав шум ломающихся веток.
— Да ты сам-то не самка?
— …мой муж, мой молодой кам, сядем за небесным столом.
— Шаман сказал ему: не ходи туда — умрешь. А он пошел. Посмеялся над шаманом и пошел. Жена просила: не ходи, а если пойдешь, то хоть собаку вместо себя убей и в воду брось. Так он ей: я собаку люблю, убивать не стану. Жена плакала: зачем тебе собака, если сам умрешь. А он пошел.
Посмеялся над женой и пошел. Там он гусей стрелял, в карты играл. И через год пропал. Никто его не видел.
— …подо мной конь, вокруг желтая степь. Эту степь и сорока не перелетит, а мы проезжаем ее с песней!
— Те, у кого есть перья, не могут долететь сюда. Те, у кого есть когти, не могут добраться сюда. Ты, черный, вонючий жук, откуда ты взялся?
— Его чуть не съели кормосы.
— Все мое тело одни лишь глаза. Загляните в них, не бойтесь! Я гляжу во все стороны!
— Его не съели кормосы! Его зовут Кара Гэргэн! — торжественно объявил лось.
В окна большой комнаты вливался холодный ясный свет зимнего алтайского неба. Дом стоял на склоне сопки, и из окна были видны бесконечные степные пространства, уходящие на запад, леса и равнина, заваленные снегом.
— А-а, дружище, Кара Гэргэн, — старый шаман поднялся из-за невысокого стола. — Садись, поешь со мной. У меня все просто, чай и каша, — он кивнул на разорванную наискосок упаковку «Геркулеса». — Как ты себя чувствуешь?
— Как карта памяти после быстрого форматирования, — неуверенно пошутил Женя, садясь за стол напротив старика. — Спасибо. Кай Данх.
— Вот тебе чай, — шаман подвинул ему пиалу, — вот каша, мед, ешь.
Стол был застелен скатертью с рисунками из жизни медведей. Медведи спали, медведи увлеченно ели малину, медведи ловко карабкались по деревьям и разоряли пасеки, медведи стремительно гнали по лесу испуганного охотника. В комнате тоже недостатка в медведях не было: плюшевые мишки, белые и бурые, очковые и панды сидели и лениво валялись на полках, на диване и просто на полу. На стенах висели фотографии медвежонка Кнута из Берлинского зоопарка, постеры с изображением панды По из мульфильма
