мусорную корзину.
Босенко, мой бригадир, ахает:
– Ну ты че?.. А вдруг машину выиграешь?
– А это чтоб не выигрывать, – отвечал я зло. – Слабый я, понимаешь?
Он непонимающе хлопал глазами.
– Нет…
– Я слабый, – объяснял я. – Если у меня будет лотерейный билет, буду надеяться, что выиграю. А работать стану хуже, в полсилы. Понял?.. Потому я должен отрезать себе все дороги назад. И сжигать мосты за спиной так, чтобы только пепел и дым, дым…
– Ну ты даешь!
– А как иначе? Я – слабый. Если можно не работать, я буду не работать. Или не буду работать. Я должен знать, что ниоткуда мне ничего не свалится, не обломится. Только сам, только своими руками.
Он смотрел с отвращением.
– Ты прямо как нечеловек какой-то. А если в самом деле в тех лотерейных билетах по «волге»? Дурень ты. А я вот обязательно выиграю! Я с каждой получки по десять штук покупаю!
Сдвинул плечами.
– Ну и покупай, я разве против?
– Против, – сказал он зло. – Раз не покупаешь! Все люди покупают, а ты нет!
– Вон еще Осьмашко не покупает, – указал я.
– Он из жадности, – уличил Босенко, – а ты… билеты рвешь! Осьмашко никогда бы не порвал. А вдруг там машина? Он как-то подлазил ко мне с идеей, как правильно в этих делах, чтобы выиграть, но я его послал. У меня своя система! И я обязательно выиграю.
– Дык успеха, – сказал я. – Я что, против? А я вот выигрывать не хочу. Легко придет – легко уйдет. Подарки… позорно.
Он задохнулся, смотрел остановившимися глазами.
– Как… это?
Я понял, что брякнул что-то такое, что сам еще не понял, поправился:
– Такие вот подарки принимать не стану. Они меня унижают.
Почти все мы тогда выписывали журнал «Юность», наш и по возрасту, и самый продвинутый, как сказали бы сейчас, журнал. Он живо откликался на все перемены в обществе, я очень хорошо запомнил письмо одной девушки, что пришло в период вот такой ломки взглядов и мировоззрения. Оно прошло незамеченным, если не считать вялого ответа от редакции. Никто из читателей в ее защиту ничего не сказал, что знаменательно.
Она писала, что вот она – хорошая и примерная, ее ставят в пример учителя и родители, учится на отлично, а в отношениях с парнями ведет себя очень достойно: не позволяет себя щупать на переменках, рассказывать непристойные анекдоты, не пьет в подворотне из горлышка вино, всегда возвращается домой вовремя… Однако все ребята, писала она с горьким недоумением, почему-то предпочитают ей более невзрачных подруг, которые позволяют себя тискать на виду у всех, а после школы вообще их можно затаскивать в темные подъезды или в пустующие квартиры. С этими девушками ребята везде ходят, обнимаются, говорят им ласковые слова, а вот ее, такую примерную, обходят стороной.
Письмо заканчивалось горьким вопросом: где же справедливость, почему все не так, как говорили взрослые, где же награда за достойное поведение, за целомудрие, за чистоту девственного тела? Ведь по всем нормам именно на нее должно быть обращено все внимание, тем более что она и красивая, и фигура в полном порядке! Но мальчишки почему-то предпочитают общаться с более податливыми.
Ведущий рубрику что-то вяло мямлил про то, что вознаграждение за достойное поведение где-то там внутри, что человек должен сам чувствовать удовлетворение, но я понимал, что эти слова – просто шелуха. Всем нам должны быть явлены простые и четкие доказательства. Если их нет, то все это липа и пустой треп. Пропаганда непонятно чего.
На вопрос растерянной девушки, похоже, не мог ответить в обществе вообще никто. Во всяком случае так, чтобы ответ ее удовлетворил. А нас, продвинутых, переубедил.
Наступает новое страшноватое время, когда девственность с первых позиций обязательности для девушки начинает отступать на второе, третье, четвертое место.
А потом и вообще как-то вопрос целомудренности затушевался и растаял, как утренний туман.
Мы сидим с Олей на лавочке под вишней, тяжелые ветви опускаются почти до земли, мы как бы в шатре, я чувствую горячее плечо, наши голоса становятся все тише, наконец я решаюсь обнять ее за плечи, пальцы замирают на мягком, но горячем плече. Затем мои пальцы начинают скользить все ниже, обтянутая тонкой кофточкой грудь начинает подпрыгивать все чаще, чаще. Оля вздрагивает, говорит умоляющим шепотом:
– Не надо!.. Прошу тебя…
Я замираю, но что можно противопоставить инстинкту, через пару минут пальцы начинают скользить дальше. Она сбрасывает мою руку, и тогда я, обняв Олю, начинаю поползновение с другой стороны: мои пальцы нащупали путь со стороны подмышек. Оля зажимает мою ладонь, но не сильно, сейчас мои действия не так на виду, и я наконец добираюсь до ее груди, но только-только до самого основания, а дальше моей руке путь перекрыт, и это твердо, я это вижу, понимаю, но я доволен, счастлив до умопомрачения, все-таки за эту неделю продвинулся удивительно далеко.
Еще через неделю удалось ценой долгих и настойчивых поползновений коснуться кончика ее груди. Оля вздрогнула, застыла на миг, прислушиваясь к себе, а потом засопротивлялась с такой силой, что в этот день пришлось оставить все подобные попытки. Зато еще через три свидания я уже мог засовывать руку под ее
