сталактитами, сталагмитами и толстой ледяной корой на стенах.
– Намораживает! – сказала бабушка с великим удивлением. – Чудо-то какое…
– Но не там, – пробурчал я.
– Да какая разница?.. Настоящий снег, настоящий лед!
– Не там, – повторил я.
Холодильник я разморозил уже на второй день. Потом научился размораживать только раз в неделю. Энергии холодильник жрал, как электрическая свинья, а когда работал, он ревел и прыгал по комнате, бился о стены, как неверно загруженная стиральная машина.
Стиральные машины появились намного позже холодильников и телевизоров. Этим чудовищам сперва не доверяли стирать вообще, их покупали очень состоятельные люди, скорее, как диковинки. А если и стирали, то какие-нибудь тряпки, так как любая ткань, несмотря на ее крепость, рисковала превратиться в кружева.
И очень нескоро, и очень-очень медленно на телевидении прибавлялись часы вещания, пока не появилась возможность смотреть телепередачи каждый день. Конечно, фильмы смотрели только раз в неделю, но и то огромное достижение: не нужно ходить в кинотеатр, впервые появилась возможность смотреть кино, сидя перед экраном в трусах.
Так же очень нескоро и очень медленно холодильники становились привычнее, управляемее, камеры для замораживания все больше, а когда пришла пора двухдверных – это уже почти современные.
Стиральные машины перестали обязательно рвать стираемую ткань, кое-что удавалось стирать уже без повреждений.
Возвращался от Оли, по другой стороне улицы прошли двое парней, провожая девушек. Я слышал веселый смех, шуточки, и вдруг странная тоска появилась в сердце, разрослась, заполнила всю грудь. Там девушки, с которыми я, возможно, не познакомлюсь уже потому, что не увижу их в этом огромном городе, называемом Харьковом. И таких девушек в Харькове много. Но ведь… много и других городов!
Их тысячи… даже десятки, если не сотни тысяч. И везде, договорил я холодеющими губами, есть девушки. Много, очень много. Где вот сейчас ходят по улицам или ложатся спать те, кто мог бы стать мне настоящей подругой, из которых потом получилась бы и жена, и любовница, и моя принцесса, и моя королева. Но мне никогда не увидеть ту, Единственную, которая могла бы стать… да что там могла!.. которая предназначена для меня, у которой в душе и характере именно там выемки, где у меня шипы, а шипы и выступы там, где у меня выемки. И мы, сойдясь, образовали бы одно целое…
Мертвящая тоска, что заполняла грудь, распространилась на все тело. Я чувствовал, как от тоски и отчаяния замерзает сердце и холодеют, как у мертвеца, руки. И что же… мне суждено никогда-никогда не встретить Ту, Единственную?.. Ту, которая предназначена для меня?.. И я буду, как и все, жить с женщиной, предназначенной для другого?
А та, которая рождена быть моей половинкой, выйдет замуж за чужого и будет с ним мучиться… ну, даже если не мучиться, то ей предстоит «притираться», как говорят умудренные жизнью старики, сглаживать острые углы, вместо того, чтобы найти того, у которого на месте именно тех углов выемки? То есть меня, меня!..
Стало душно, я задыхался, ускорил было шаг, он сам ускорился, потом остановился и ухватился за ствол дерева. Но как она отыщет меня?.. Нет, это я должен искать!.. Это в мужской природе искать. Искать и искать.
В то время, когда я был подростком, девственность невесты даже не оспаривалась, это было всегда само собой разумеющимся. А вот когда мне уже стукнуло время заводить себе пару и вить гнездо, тогда уже появилась та встревоженная фраза, которая обобщенно звучала так: «Люська, а ты честная?»
Помню, я сразу придрался к словам, с пеной у рта утверждая, что целостность девственной плевы и честность нельзя ставить на одну доску, это не одно и то же, ведь девственница может предать и бросить так же просто, как и с порванной плевой, а женщина, у которой побывали мужчины, может быть преданной и любящей, что должно быть для нас, мужчин, намного важнее.
Со мной, естественно, мужчины яростно спорили, зато женщины слушали с горящими глазами и растопыренными, как у коров, ушами. Понятно, что я, в отличие от сверстников, старательно «доставал» и штудировал ходящие по рукам ветхие машинописные экземпляры вышедших на проклятом Западе книг о технике секса, методах обольщения и доведения женщин до оргазма. Все это, естественно, тут же применялось на практике, в результате я только девственниц насчитал двадцать девять, превращенных мною в полноценных женщин, причем из них трое оказались за двадцать лет, а две и вовсе за двадцать пять, хотя и фигурами, и мордашками, и характерами были просто прелесть. Просто осколки той старой эпохи, когда довлело строгое правило: ни поцелуя до свадьбы!
Аборты, аборты. Никто не знал презервативов. Сперва их называли гондонами. В смысле, презервативы так называли. Хуже того, женщины не знали даже, что существуют дни, когда можно забеременеть, это примерно с девятого дня после начала месячных по пятнадцатый день, а в остальные – хоть ты лопни, ничего не получится, но все действовали наугад, все страшились, однако все шли на риск.
Невежество наше было столько дремуче, что аборты были нормой. И до безопасного секса было еще несколько десятилетий.
Читаю много, читаю жадно. Уже успел заметить, что в трети книг про войну обязательно есть эпизод, когда главный герой седеет за одно мгновение. Вот только что этот восемнадцатилетний парень был черноволосым, как ворон, и вдруг, столкнувшись с чем-то ужасным, стал белым, как снег. В смысле, волосы его побелели, как снег.
Еще каждый из героев обязательно с «непокорной челкой на лбу».
Возможно, это отголосок того времени, когда старые литераторы либо вымерли, либо сбежали с белой армией за рубеж, а новые писать хотят, но не умеют. Потому и такое обилие штампов, одинаковых мест, буквально переписанных друг у друга.
Но это не так, просто все пользовались одними и теми же рассказами про войну, выбирали одни и те же эпизоды, хватали и пользовались одними и теми же сравнениями. Что значит, какой-то вкус все же был: выбирали достаточно яркие образы.
Но вся беда в том, что их выбирали все.
