меня, затопал ногами, его затрясло, побагровел, брызгал слюной, я взбеленился сам, поднялся снова и сообщил, что я тоже – член Союза Писателей СССР, тоже лауреат литературных премий и не позволю на себя орать даже Господу Богу…
Разговор набрал обороты, кончилось тем, что лауреат заявил, что либо он, либо этот Никитин, которого и так приняли на ВЛК вопреки настойчивому совету компетентных органов отказать в приеме. Меня посылали к нему извиняться, я отказался. Наверху подготовили приказ о моем отчислении, и тогда оставшиеся мушкетеры: Сиявуш, Абдулла и Бадрутдин, заявили, что тоже уходят с ВЛК, возвращаются в свои республики, где расскажут, как обращаются с писателями из национальных республик, Юра – ты же свой, ты же не русский, ты – украинец!
Подключилась к этому скандальному делу и наша эстетствующая группа во главе с прекрасным тонким поэтом Володей Арро из Ленинграда. Тоже пошли к ректору, объяснили, насколько увольнение Никитина нанесет ущерб репутации Литературного института. Ведь лауреат явно не прав, все слушатели ВКЛ присутствовали при том инциденте, пойдут разговоры…
Скандал закончился тем, что ну никак не могло произойти ни в одной республике, кроме России, ни в одном учебном заведении, кроме Литературного института: преподавателя-лауреата уволили, а мне, чтобы не заносился, влепили строгий выговор… без занесения. А ректору Литинститута Пименову отдельная и самая горячая благодарность за то, что он пошел на неслыханный шаг: встал на сторону правого, а не сильного. Приказ о выговоре провисел год, а потом все благополучно затихло.
И я окончательно стал русским писателем. И с того дня на украинском больше не написал ни строчки, что для студента, вообще-то, что с гуся вода. А то и как орден за отвагу.
Нас разделили по жанрам: прозаики в одну кучку, поэты в другую, а была еще секция драматургов. Самая многочисленная, конечно, у нас, прозаиков. Преподаватели напирали на язык, на совершенствование языка, на работу с языком, на обогащение языка. Все это подтверждалось такими весомыми аргументами, а я был настолько захвачен и ошеломлен перспективами, что с головой ушел в это самое совершенствование, очень быстро стал сильнейшим по виртуозности языка, по красоте и утонченности метафор и прочих завитушек речи.
Мои произведения, разбираемые на семинарах, профессора зачитывали вслух, ставили в пример. Не скажу, что это нравилось остальным, все мы – соперники, но язык произведения – такая простая и доказуемая вещь, что профессионалам все же видно, кто сильнее, кто слабее.
И только на втором году учебы я заподозрил, что нам преподали только азы. То ли потому, что сами преподаватели не знают ничего выше, то ли потому, что остальное трудно и преподавать и еще труднее доказывать. Очень легко написать: «У попа была собака», а потом доказать на примере, что от перемены порядка слов, кардинально меняется смысл. Это доказать можно не только уже подготовленному слушателю, какими являемся мы, но и любому грузчику. Причем доказать легко, грузчик вынужденно признает и согласится.
А вот начинать доказывать, как создавать образ, что на порядок выше, чем виртуозное владение словом, сложно даже для самых подготовленных. Уже потому, что образ можно создавать десятками, если не сотней способов, все эти приемы еще не разобраны и не классифицированы, преподавать их дьявольски трудно… и, кроме того, придется преодолевать неприятие доводов: никто из нас не любит, когда его учат. Особенно не любят писатели. Ведь каждый уверен, что именно он призван учить других. Вообще учить и вести человечество.
Во всяком случае, абсолютное большинство наших вээлкашников так и осталось до конца жизни «овладевать языком». С сочувствием замечу, что для них и эта простая задача оказалась не по плечу: никто из моих сокурсников так и не отметился даже в виртуозном жонглировании словами. Из всего курса впоследствии встречал только имя Владимира Арро, драматурга, он стал председателем Ленинградской писательской организации, но как насчет собственно литературы, просто ничего не знаю.
Я же, отложив строгать завитушки в языке, начал строить большие формы.
При системе, когда писатель может издавать не больше чем одну книгу в три года, прокормиться на гонорары трудно. Для этого писатели старались пристроиться на работу в издательства или журналы. Таким образом и работа близкая к специальности, и близость к кранику, где можно и самому отхлебнуть, и приятелей подпустить слизнуть каплю, в то же время отпихнуть тех, кто не желает кланяться. Того же Никитина, к примеру.
И хотя была сверху спущена директива, что автор не может публиковаться в журнале чаще, чем дважды в год, а в издательстве – раз в три года, но пристроившиеся в издательствах изобрели способ, названный перекрестным опылением: ты печатаешь меня в своем журнале, я тебя – в своем.
То же самое в издательствах. Сразу заметили, что кого бы ни приняли редактором, тот сразу же начинает писать и публиковать книги. Даже если никогда в занятиях литературой замечен не был. Публиковать свои бесконечно слабенькие книжонки, публиковать огромными тиражами, а ведь издательству выделялось бумаги, строго по плану, определенное количество! Больше расходовать просто невозможно, какие бы гениальные произведения ни появились.
Надо ли говорить, что, когда пришла пора коммерческих изданий, все эти редактора-писатели, как и кукольные диссиденты, разом исчезли без следа? А вместе с ними и собутыльники, среди которых распределяли оставшуюся бумагу?
При этой системе, понятно, у меня публиковаться практически не было шансов. В то же время очень не хотелось идти в грузчики или укладывать асфальт на дорогах. Я продолжал писать. Талантливый и неглупый человек всегда найдет выход, я попросту начал продавать свои рукописи тем, кто уж очень хотел стать писателем, но… не мог. Ума и таланта не хватало, скажем прямо, чего хитрить?
Я продавал рукопись за ту же цену, которую получил бы в виде гонорара. Мой клиент платил мне по получении рукописи, а уж как будет устраивать – не мое дело. Обычно они делали так: приходят, кладут рукопись на стол и говорят, мол, гонорар меня не интересует, я его отдаю полностью вам. Вы только опубликуйте… Понятно, что с такими заявлениями приходят в редакцию постоянно, потому редактор начинает читать весьма скептически, но вдруг видит, что рукопись очень даже ничего, можно публиковать, даже похвалят, что отыскал талантливого автора.
Если даже кто из редакторов и догадывался, что автор не совсем автор, никто не выступал с разоблачениями. Такое ничего не даст, зато хорошая сумма будет потеряна, так что рукопись публиковалась, потом «автор» приходил ко мне еще за одной, так как только для подачи заявления в Союз Писателей СССР требуется две книги, дескать, одна может быть случайностью. Я передавал вторую на тех же условиях, и… вскоре вот еще один новый член Союза Писателей СССР, который сразу же бросается пользоваться всем набором льгот, которыми при Советской власти пользовался любой писатель: выезд в зарубежные поездки за счет Литфонда, бесплатные дома творчества в Коктебеле, Пицунде, Переделкино и других прекрасных местах, элитные больницы и поликлиники для писателей, спецталоны на продукты, особая билетная касса во все театры, квартиры вне очереди, машины, дачи, участки под них и многое-многое
