вместе с ними сожгли дотла святые храмы. И не было различия между народом и клиром, но безжалостно растерзали тех, кто отличался религиозным саном и достоинством. Монахам же и священникам первым причинили несправедливость, и тех, кого нашли, жестоко убили. Среди них достопочтенного мужа по имени Иоанн, субдиакона святой Римской Церкви, которого по церковным делам господин Папа направил туда, схватив, ради поношения Церкви обезглавили, а его голову привязали к хвосту грязной собаки. Но и мертвые, которых обычно щадит всякое нечестие, среди настолько гнусных и злых отцеубийц и святотатцев не были оставлены в покое; их вытаскивали из гробниц и разбрасывали по улицам и дворам, словно чувствующих причиненную несправедливость.
Кроме того, ворвавшись в госпиталь, носящий имя св. Иоанна, сколько в нем ни нашли больных, всех убили мечами. Тех же, кто из долга благочестия справедливо был сохранен от нападавших, прежде всего священников и монахов, привлеченные к разгрому бродяги и разбойники искали, обшаривая ради награды убежища и укрытия в домах, чтобы те там не спрятались и не могли избежать смертельной опасности; найденные и насильно вытащенные передавались мучителям; те же, чтобы они не даром прилагали усилия, давали им награду за убийство несчастных. Более же добрые, видя, как действуют разбойники, тех, кто у них искал защиты и кому они дали надежду на спасение, продали в вечное рабство туркам и другим неверным народам; людей всякого пола, возраста и состояния числом более четырех тысяч было увезено к варварским народам для получения награды. И вот, так нечестивый народ греков, порождения ехиднины, нравом подобные змее, пригретой на груди, и домовым мышам, отплатили злом своим соседям, ничего такого не заслужившим, ничего такого не боявшимся; тем, что отдавали им своих дочерей, внучек и сестер в жены и из-за долгого сожительства считали их своими родственниками».
Хильд чувствовал, как смертный холод охватывает все тело от перечислений тех зверств, которые учинили православные над жившими рядом католиками-соседями.
— Господь этого не оставит, — прошептал он, — Господь все видит… И он воздаст!
Гай прорычал в бессильной ненависти:
— Так почему не воздал?
— Господь долго терпит, — возразил Хильд, — но больно бьет. И кара его будет ужасной.
Гай с силой ударил кулаком по столу, рывком пододвинул к Хильду другую книгу, уже раскрытую на середине.
— Читай!
Хильд осторожно заглянул сперва на обложку, там золотом выдавлено имя православного архиепископа Евстафия, греческого хрониста, что был в то время в самом Константинополе и все видел своими глазами, а возможно, и сам вел озверевших православных на погромы католиков.
— «Разорение Фессалоник»? Я слышал, очень точная в деталях книга…
Гай сказал мрачно:
— Прочти вон там, где закладка.
Хильд пробежал глазами текст: «Едва лишь Андроник принял наследство великого Константина, как его пафлагонцы, дикий народ, который эллины именовали варварами, тут же по команде набросились на латинян. Те жили, по древнему обычаю, обособленно на восточном берегу Златого рога, числом более 60.000. Пафлагонцы, едва войдя в столицу, набросились на латинян, — конечно, в союзе с другими бунтарями, и обошлись с ними самым жестоким образом. Тогда было посеяно семя, от которого мы, и многие с нами, собираем сейчас урожай, так сказать, подобно Персефоне. Ибо с этого и начались наши нынешние беды.
Много труда потребовалось бы для описания всех ужасов, что довелось тогда пережить латинянам: огонь, пожравший ту часть их имущества, что не была разграблена; пожары на море от огня, который ромеи низвергали на тех, что желали спастись на судах; происходившее на берегу и на улицах. Люди Андроника нападали не только на вооруженных противников, но и на тех, кто по слабости своей заслуживал снисхождения. Ибо и женщин, и маленьких детей они избивали мечом. Уже и это было ужасно, но всего ужаснее, когда железо разверзало материнское чрево и извергало плод его. Солнце сияло прежде времени на младенцев, и тьма Аидова принимала их, еще не созревших для жизни. Это скотство, и ни с каким иным преступлением не сравнимо. Тогда же погиб святой человек из латинян, приехавший по делам не то из Ветхого Рима, не то с Сицилии; в общем, римлянин или сицилиец. Он лишился жизни не просто так, а в полном священном облачении, которое надел для защиты от оружия, предполагая, что тогда разбойники постыдятся его тронуть.
Несчастье латинян было таково, что они, как мне кажется, взывали к небесам против Андроника, чтобы они отомстили нам…»
Гай вздохнул так тяжело, словно душа расставалась с телом, Хильд проговорил с трудом:
— Это бесчеловечно! Как можно убивать женщин и детей, священников и монахов? Как можно у беременных вырезать плод? Господь все видит, кара его будет ужасной.
Для Гая голос послушника звенел где-то в отдалении, как от пролетающего высоко над головой комара. В квартале католиков жили шестьдесят тысяч человек, уцелело всего четыре тысячи, их продали в рабство туркам, но была ли их участь лучше убитых?
Вряд ли его отец и братья уцелели, они точно с оружием в руках защищали семьи и погибли первыми, не видя, как потом озверелая толпа православных врывается в их дом, зверски насилует и убивает их жен и детей…
А потом весь квартал, где жили католики, сожгли, так что даже тел не отыскать, чтобы похоронить…
— Я клянусь, — сказал он сдавленным голосом, — когда придет время, буду в первых рядах мстящих!
Хильд вскрикнул:
— Ваша милость, об этом ли надо думать?
— И об этом, — ответил Гай тяжело. — Я не свинья, что уперлась рылом в корыто и не желает видеть дальше.
— Но, ваша милость…
Гай покачал головой, голос прозвучал с силой:
— Сарацины — открытый враг. И зачастую так же благородны и рыцарственны. У них было чему поучиться, и мы… учились. Но православные, что вроде бы братья, говорят об этом постоянно, но при каждом удобном случае предают и бьют в спину?.. Нет, мы никогда им этого не забудем и никогда не простим. И доверять отныне не будем. И детям своим закажем, чтоб передали внукам и правнукам.
Глава 9
Дни летят с такой скоростью, что Гай просто не поверил, когда Хильд обронил как-то, мол, исполнилось ровно полгода с того дня, как они приехали сюда и ахнули при виде полуразрушенного замка, так что можно бы поднять по такому случаю из подвала малый бочонок вина в зал.
А на другой день прискакал продрогший так, что не мог вымолвить слова, королевский гонец. Молча протянул Гаю дрожащей рукой кожаную трубку, откуда выглядывает краешек рулона толстой бумаги.
— Вашш-ш-ша мил-л-л-лость…
— Иди к камину, — сказал Гай, — пусть нальют грогу. Или глинтвейну. Не знаешь, что это? Это легкие итальянские вина с поправкой на наш северный климат…
Хильд подошел боком, как краб, спросил тихохонько:
— Что там?
Гай взломал печати, долго читал, все видели, как потемнело его лицо.
— Вызов в королевскую канцелярию, — ответил он тревожно. — Ох, не люблю это дело…
— Кто любит, — с сочувствием ответил Хильд. — Когда ехать?
— Написано, по получении сего письма.
— Эх… я с вами?
Гай покачал головой.
